1. СОЛНЦЕОни стояли рядом, близко, очень близко.
От них пахло дорогим одеколоном.
Загорелые — то ли солярий,
То ли только что с моря.
В чёрных костюмах, как итальянцы, хорошо пошитых.
Улыбались вежливо
И быстро смотрели по сторонам,
Коротко говорили друг другу: там, на машине —
Станешь спиной, закроешь.
Они достали
Длинные блестящие ножи, как в кинофильмах
Девяностых — Тарантино? Такеши Китано?
Они достали, короче, свои ножички
И сказали: если ты её не оставишь,
Будет плохо. И улыбались.
Они стояли плотно.
Я чуял запах
Их кожи, их одеколонов, они явно читают
Журнал GQ, возможно, «Эсквайр»,
Возможно, прочтут
Какое-нибудь интервью со мною. Возможно,
Потом скажут друг другу: чувак, да этот тот парень,
Которого мы прикололи,
Вот смеху, чувак.
С интонациями переводчиков американских фильмов. Наверху были мои девчонки.
Почему-то я сказал, что выйду первым
И подожду их внизу.
Там уже меня ждали,
В чёрных итальянских костюмах
Двигались под ярким солнцем,
Как танцоры в балете.
Короче, ты её оставишь, понял?
Я сказал: отойдём, здесь моя дочь, не надо.
Они сказали: да мы уже всё сказали.
И ушли. Сели в машину и отвалили. Мои девочки спустились.
Мы сели в машину и уехали. Позже я рассказал жёнам,
Первой, которая тогда была со мною,
И второй, из-за которой
Состоялся этот балет,
Уточнив, что бросать её не намерен.
2. БАНДИТСКАЯ СВАДЬБА В РИГЕ
Было яркое солнце в конце июня.
Мы с Лёней и пианистом Вадимом Сахаровым
По прозвищу Птица
Гуляли перед концертом
За Домской площадью
(Они играли Пьяццолу,
Марию де Буэнос-Айрес) Навстречу
Медленно двигалась группа плотных парней
В чёрных костюмах, белых рубашках и солнечных очках
В цветных оправах: красных, жёлтых и зелёных.
Как клоуны.
В жару
Они были в плотных чёрных костюмах,
Хорошо пошитых, двубортных и однобортных. И невеста,
Как положено, в белом воздушном платье и фате,
И рядом с нею жених, один из этих, в чёрных костюмах,
Но выделялся одною странной деталью:
Правая штанина была подвёрнута
Над белой, почти белой, свежевыструганной деревянной ногой,
Он шёл
На липовом костыле,
Как медведь из сказки, скырлы-скырлы,
На ярком-ярком солнце,
Словно кадры из фильма Феллини,
Такеши Китано,
Они надвигались
И прошли как мираж,
Улыбаясь,
Как солнечный удар. Через триста метров
Мы оказались
На набережной, мы смотрели
На предзакатную речную воду,
Она текла так медленно, так спокойно, И в ней вниз лицом
Лежала утопленница, Её обнаружили
Двое местных, но сомневались,
Вызывать ли полицию,
К тому же у них не было мобильника,
Позвонили по моему. Полиция приехала почти мгновенно,
Но мы успели
Разглядеть её чёрные туфли
И колоколом пёструю юбку
До колена.
Только лица было не увидать. Она лежала ничком,
Колыхаясь на волнах, как в русской
Страшной сказке или песне
О васильках и об Оле,
Гибнущей от любви.
3. ПОСЛЕДНЯЯ СИГАРЕТА
Данила приходит с похорон Ельцина.
Что-то не спал два дни, пацифист.
Курил, судя по зубам, как подорванный.
Рассказывает, как встретил Руцкого.
Тот шёл один в чёрном костюме,
Хорошо пошитом,
И один охранник сзади и справа,
Всего один, как не охранник.
И я его спросил: помирились?
Да мы и раньше не ссорились, отвечает Руцкой,
Чего нам мириться.
Та-ак, последняя сигарета.
Теперь уж чего мириться,
Проходит мимо ментов, как их не видит.
Чего мы не видели? — говорит Руцкой.
И вправду, чего он не видел А ещё приехали сорок лбов
В чёрных костюмах, ну, пятьдесят,
Ростом под метр девяносто,
И глаза у них синего льда
И карего льда,
Добрые такие глаза,
Человеческие глаза, внимательные такие,
И не видят они ничего,
Кроме гроба белаго.
Это охрана его,
За восемь лет собралась охрана.
И один говорит,
Ну, как они говорят,
Ну, он был молодец,
И проглатывает слово блядь,
Великий был человек,
Под метр девяносто.
Он был, короче, цар, понятно?
И они проходят в церковь,
Как блистательные самураи,
Как в кино Такеши Китано.
Там были ещё Авен и Гайдар
И американские президенты,
Но это не заслуживает вниманья.
Так, последняя сигарета. — Когда он вышел со злости с Лужком, —
Данила говорит, —
Когда Лужок сказал: вам меня не снять, —
И они пошли гулять по Тверской,
Чтоб напряженье снять, —
С последнею сигаретой, —
И они сказали: к вам тут народ,
Вопрос у народа возник —
Это Данила возник с микрофоном,
Твою мать,
И этот лоб
Поставил локоть меж ним и ним,
Чтоб ничего, твою мать,
И Борис Николаич, живой, сказал:
Ну. Эт-та. Всё будет хорошо.
Во как ты завернул, молодой.
И посмотрел со значением.
И этот лоб ему говорит,
Даниле сейчас говорит:
А я тебя помню. Ну, чё-то ты сдал.
И дальше пошёл,
Никого не сдал,
Они никто никого не сдал,
У них похороны
Самурайские.
Государственная президентская охрана,
Как в голливудском кино.
А у наших кишка тонка,
Искусство отстаёт от жизни,
Это довольно позорно. И Данила ещё говорит:
Ну, нынешние — это смешно.
Те защищали его,
А эти людей пугают.
И потом, что ни говори,
Как там, девочки, ни говори,
Всё дело в росте. В размере. Нынешний стоял, кусал губы.
Ну, чего ему без него делать?
Тут мы с Данилой оглянулись
Со своего седьмого этажа
На Москву-красавицу в центре Кольца
И сказали
Друг другу
Практически хором: Эта возлюбленная нефть —
Всего лишь форма для того, что
Нам завещал великий Ельцин.
Ошибка его, говорит Данила, не 93-й.
Я сидел в Парламенте две недели.
Я не жрал, не срал и не мылся.
И там, знаешь, были реальные фашисты,
Говорит Данила, куря последнюю сигарету.
Его ошибка — не войска в Чечне.
Он просил прощенья
31 декабря 99 года
За всё, что он сделал.
Его ошибка — не то, что он перепутал,
Когда наступает Миллениум.
А что он испугался за близких
И отдал страну гебне.
А они так попотели
В девяностые годы, так просрались,
Что не допустят нового передела.
Но, знаешь, не в этом дело,
Говорит Данила,
Просто его охрана,
Его люди в чёрных костюмах
Гораздо красивее, как в кино,
Тех, кто стоит сейчас. Возможно, дело в размере.
Но и в выражении глаз.
Я тебя уверяю.
|
