Февраль в виноградниках. Кот переходит дорогу Кто-то с такой силой и равномерностью вкидывает бутылки в контейнер для стеклотары, что кажется, будто рубят стеклянные дрова. Вдруг замычала корова, как дверь. Дорогу неторопливо переходит кот с провисшей спиной и задницей, как у коровы. Не уши бы и не хвост, так бы и казался маленькой чёрной коровой. Голые виноградники в снегу. Сейчас непонятно, что здесь, собственно, выращивается. Судя по концлагерной планировке, колючая проволока. Из-под снега навстречу коту в ужасе зачмокали птички.
Апрель. Ночное море во Франкфурте; односторонняя улица —
как бы продольная половина аллеи. По одну сторону шестиквартирные коробочки с санаторскими лоджиями и маленькие некрасивые виллы; по другую — обрыв. Вдоль обрыва платаны, до того коротко обрубленные, что, кажется, состоят из одних культей. Крупные культи слегка приподняты (под невидимые костыли), из мелких ещё не проросли зелёные волосы. По-над обрывом пронзительно-жёлто теснится форзиция поникшая, она же форсайтия повислая, иными необоснованно именуемая японским, прости Господи, дроком. С обрыва — газоны и клумбы уступами, выщербленные ступени, полуржавые перила. Затхлый, блаженный воздух забытого курорта. И остро чудится — особенно, когда в небе загораются колёса заезжего луна-парка — : там, внизу, за деревьями, должно быть море. ...Совсем уже ночью, когда луна-парк гаснет, ощущение ещё острее: верхняя половина Германии отломилась и куда-то уплыла; подошло холодное, чёрностеклянное море, стоит там внизу, за деревьями — молча покачиваясь, редко поблёскивая, дыша сырой известью... Конечно, никакого моря тут нет — да и что бы оно, Северное, делало в этом почти южном городе? Хотя... кто сходил вниз и проверял?
Середина мая, берег Майна, четыре часа пополудни. Незримая бузина
Река ещё вчера была матовая и местами потёртая — точно бархотка. А сегодня уже солнечно-лаковая (как бы сама собою надраена). Позеленела от деревьев, покраснела от мостов. Наперерез восьмёрке с загребным, привстав, плывёт лебедь. Всякий удушливый дух благоуханный, преимущественно от клёнов, черёмух, сиреней и акаций, соединился с другим, и в результате запахло мочой — то ли кошачьей, то ли ангельской. Так, кажется, пахнет бузина, но как раз бузины-то нигде и не видно. По набережной: пирамидки каштанов самосожглись, оставив по себе скелетики из курчавого пепла; склизкие узкие кожуры акаций упали, будто на дереве кто-то ел баклажаны; падубы с шипастыми листьями и прессованные тисы как стояли с прошлого лета, так и стоят, и лишь культи лаокоонов-платанов едва начинают зеленеть — как будто из них вырастают маленькие растрёпанные гнёзда. Под мостом остановился румынский цыган с аккордеоном, снял чёрную клеёнчатую шляпу и поклонился кладке. Вероятно, здесь и стоит незримая бузина. Цыгане, как известно, поклоняются бузине. А немцы варят из неё чёрное тугое варенье.
Франкфурт, середина июня, под стеной зоопарка, два часа ночи. Платаны, их луны и сладко-потный запах жасмина
...а под стеной зоопарка платаны почему-то не окоротили, они и размахнулись, почти перекрыв улице бледно-лилово-розоватое кисельное небо с выеденной посерёдке луной. Зато каждый третий из них обзавёлся внутри себя собственной продолговатой луной и неподвижно расширяется кверху, дробно и слоисто ею просвеченный. От одной продолговатой луны к следующей пробирается припадающий на обе ноги человек в золотых шароварах, а его сокращённая тень, то появляясь, то исчезая, бежит по низу стены на манер маленькой чёрной собачки. Встречные бочком-бочком осторожно-замедленны и погуживают по-итальянски или же по-польски подшёптывают. Женские лицa освещаются из мобильных телефонов и кажутся густо набелёнными. Или даже насинёнными. И всё потно-сладостно пахнет жасмином, и было неясно, действительно ли это от жасмина, от его круглоугольных соцветий, разваливающихся даже от прохожего взмаха руки, или от сухих и медленных женщин в их невидимых открытых одеждах, идущих под кремлёвской стеной зоопарка навстречу — с круглоугольными лицами, освещёнными из телефонов и исчезающими в бесповоротной тьме за спиной, где платаны, каждый третий из них, принимают их в свой слоистый и дробный, слабеющий книзу свет. Проехал велосипед, свистя колёсами, как целое дерево птиц.
Эльзас, верхняя окраина города Мюнстер (или Мюнсте́р), мансарда предпоследнего вверх по горе дома, балкон. Три звука ночи и два её времени. Невидимые цеппелины
Всю ночь в голове мучительно обращается строчка, мучительно на кого-то похожая: «И по дороге на Париж во сне оцепенели цеппелины», но, как ни выворачивай голову, никаких цеппелинов не видно. Вообще ничего не было видно, даже луны и даже звёзд. Небо чернее гор — в них хотя бы горят какие-то лампы. Внизу клокотал непрерывно и клёхтал ручей — сквозь ржавую флейту выбегал из хозяйской запруды и сбегал к зданию горной жандармерии со скрещёнными лыжами на гербе. И — иссякая, но не стихая — дальше вниз, в зажатый Вогезами город, где ждала река Фехт, подбрасывающая себя в темноте. ...почему так страшно бывает тиканье цикады — на юге, ночью? Потому ли, что будь цикада часами, как бы скоро прошло время для тех, кто по этим часам жил? ...и лёгкий царапающий скрежет ночной бабочки (жёсткими с исподу крыльями по тёплой извёстке над ухом), он страшен тоже — в её времени один поворот невидимой себе самому головы к невидимому самому себе небу занимает, видимо, вечность... На невидимом небе проснулись невидимые цеппелины и потекли на север — неслышно отбомбиться по Парижу. А здесь, под тремя звуками и между двумя страхами, мерно дышало счастье. Пока была ночь.
Август 1985 г., Гантиади, нахаловка под железной дорогой, за ней дикий пляж, по нему
грек в зюйдвестке носит катрана «с турецким ртом на животе», как я и написал тогда же стихами с посвящением Б. Ю. Понизовскому, что в приступе мрачности глядел из окна своего сарайчика на зелёное и подпрыгивающее Чёрное море. Беременные армянки из Ростова провожают маленьких детей таким же взглядом, каким их мужья провожают женщин. И часами ходят вдоль стола, накручивая длинные тонкие кофемолки. Вокруг тёмных худых ног заворачиваются и разворачиваются полы незастёгнутых халатов. Халаты надеты на ночные рубашки из фиолетового шёлка. ...А в колоннадах вокзала толстый милиционер-грузин пьёт горячее пиво и из-под сверкающего козырька презрительно смотрит на горы: оттуда спускаются абхазцы. Абхазские старухи, завёрнутые в чёрное, неподвижно глядя перед собой, сидят на скамейке, ожидают сухумского поезда. Их йодные руки в простых кольцах неподвижно сложены на коленях. ...Рухнула тьма, встала свежесть. На склонах колхозных гор зашевелились зелёные и голубые пятна. Понизовский очнулся от мрачности и могучими седыми руками разрывает катрана на длинные узкие полосы — до отъезда они будут свисать с крыши и вялиться, неправдоподобно воняя. Море — невидимое — шипело. Кто-то страшный ходит во тьме под окном Понизовского, скрипит и щёлкает галькой, счастливо смеётся, бормочет. Это был я.
|
