* * *

Я Родину люблю,
Наверно, как никто.
Здесь лучший друг
В беде не помогает,
Здесь вечный Пушкин
Говорит не то,
Но конь в пальто
Навстречу выбегает.
Найдёшь в карманах
Спички и табак,
Немного лагерной,
Немного звёздной пыли,
Закуришь на отеческих гробах.
Отец, отец! Мы не поговорили.

* * *

В конце концов все умерли однажды,
Кто от любви, кто от смертельной жажды.
А кто устал и умереть не смог,
Поныне проклинают жизни срок.

В конце концов — а так ли это важно,
Кто от любви, кто от смертельной жажды?
Мы жили здесь, мы умирали здесь...
Как ни крути, а в этом что-то есть.

* * *

У бездны той никто не выжил впрок:
Из сладких пут не выбрался Есенин,
Не выдал образованности Блок
И Мандельштам не выманил спасенья.

Разъятая на звуки тишина
Убога, безотрадна. Но однажды
Сияла Блоку полная луна,
А Мандельштаму — чаша жажды.

И все, кто мог мне руку протянуть
Из прошлого, — давно лежат в могиле.
Мне некого любить и обмануть.
А это мы. А это мы и были.

* * *

Потому, что за всё, что мы есть, полагается смерть,
Потому, что за всё, чем мы живы, заплачено смертью,
Я пребуду вовек, и не нужно в глаза мне смотреть,
Если трусость свою караулю за сломанной дверью.

Нас небесный конвой рассчитает на «раз» и на «два».
Так входили без стука чеченцы на минное поле,
Так на нитке смолёной болталась твоя голова, —
Ты погиб за слова, что однажды не выучил в школе.

Потому, что случилось попасть остриём на струю,
Потому, что в раю говорят по-чеченски, как прежде,
Мы расстанемся здесь и мы будем стоять на краю
У последней надежды, мой друг. До последней надежды.

* * *

Пусть им жилось тоскливо и натужно,
они погибли весело и дружно —
друзья мои, весенних дней венозных
несносные поэты девяностых.

Их в новый век не взяли никого,
их позабыли всех до одного.
А в чём была их роковая участь,
я не пойму и мучусь, мучусь, мучусь.

Я вижу их — мерещатся порой.
У века за чертой, как за горой,
они сидят. Накрытые поляны,
разложены листы, поэты пьяны,
и кто-то спит, а кто-то говорит,
и голова под утро не болит!
Язык бежит, рука не затекает,
в ней чаша тяжела не усыхает.
Никто не потревожит их полёт,
ну разве только Пушкин забредёт
и Лермонтова тихо почитает.

* * *

Мы в летний лес входили, словно в храм,
А осенью всё превратилось в хлам —
В сухом лесу, на дне опавших листьев,
Где мы лежим и ничего не истим,

И обо всём, что кончилось уже,
Мы говорим в предложном падеже:
О верности, о подвигах, о славе,
О злой земле, смешавшей нас мослами.