|
Бредут леском, гуськом.
Один — с чугунным пояском,
Другой — с чугунным туеском,
А тот — с чугунным волоском
На горестном носу. В тумане по колена, по
Карманы сморщенных пальто.
Тяжёл туман и густ. Здесь будет снег, — он говорит, —
Средь облаков я слышу хруст,
Уж в облаках горит
Готовый снег, разлит
В слепые оболочки. Кто Там? Там снег. Никто. Небесный лес, и по нему
Бредут из тьмы во тьму
На землю ангелы, строги,
Как перенос строки
В двустопном ямбе, И бедны,
Что твой ландшафт луны. До края леса путь далёк.
О ангел! Как же ты лего́к!
В пареньи распростёрт. Летят гуськом.
Меланхолическим баском
Вожак других зовёт. Кто — в валенках.
Кто — босиком.
Кто — выгнувшись морским коньком, Они, как уточки весной,
Болотный хлад, болотный зной
Взрывают: плих и плюх. Мы здесь. Теперь мы — часть земли.
Мы станем осязанье, слух,
Смятение и смех!
Летели, плыли и брели,
Чтобы ходить и быть средь всех
Про всех, при всех, во всех. Так что ж мы [вы] обрели?
Ангел Географии и МузыкиСмеркается. Три чёрно-белых щенка
Болтаются в Рио по пляжу.
Откуда такая тоска? Вот пери двухлетней пылает щека.
Сдуваю и путаю пряжу
Толчёных ракушек, песка,
В руке, как нелепую кражу,
Сжимаю её жестковатую прядь.
Она отвечает гримаской.
Но как мне осмыслить и как мне унять
Сигналы из области адской? Вот город чужой. Вот зверёнок родной.
Один за другим, как волна за волной,
Эпитеты: парно-безлики... Вот тучный и злой романист Гончаров
Вступает, томясь, на Палладу
Изведать душистого яду
Дегтярно-густых вечеров И Майкову тяжким пером отписать,
Как мечутся резвые блики
По серому склону воды.
Как нервный фрегат выходили встречать
Туземцы: их резкие вскрики,
В корзинах — венки и плоды. Бананы и манги. Хошь — пуд по рублю.
Такая в раю дешевизна.
Ах как я, душа моя Майков, люблю,
Когда удалится отчизна,
Приблизится в нежных залысинах пляж,
На нём в беспорядке клубятся
Босые искатели куплей-продаж,
Нерею послушная паства,
Но также Меркурию...Что же купить? Угасших жемчужин неровную нить?
Вонючих ракушек десяток?
Морской ли звезды отпечаток? Сконфуженный цензор ступает на брег.
Песок шебуршит, как подтаявший снег,
Под пухлой ногой Гончарова... Малышка и три чёрно-белых щенка,
Отвлёкшись от сооруженья венка,
За ним наблюдают сурово
С растрёпанной дюны: откуда ты здесь? Жеманная проза, имперская спесь.
Цветы погружаются в воду. Над Рио ночным самолётик кружит.
Щенок, оглушённый волною, дрожит,
Кривит разноцветную морду.
Болезненный АнгелЗахворала голубушка — фарфоровая чашка.
Таинственно мерцают пёрышки пота.
В прозрачном тельце идёт работа:
Как прибой, она воздыхает тяжко. Хворушка-скворушка. От червей розово поле.
Бедные драгоценности севера — самочки моли.
Полон боли
Мятежный сон. Угрозы полон, как аквариум.
Сон в раскалённой голове.
Как мы с тобой молчим-разговариваем? Мой император. Мой механический соловей. Бледное лицо отклонив, ты замечаешь: ду-ду.
Что это значит? В пруду-впряду-в бреду.
На летучем ковре ли,
В висячем саду, Разбитом Киром, разбитом Дарием...
(Или наоборот? Или вообще не так?) Ты возлежишь — павлинья волшебница, певунья Наргиз.
Бледное лицо твоё до глаз запутано тысячецветным шёлком. Не смотри вниз!
Мой соловей — главное не смотреть вниз.
Там земля усыпана жарким, жалким и жолтым.
Саранчой, бубонной чумой, караванами крыс. Смотри вверх — смотри на меня. Я стану губы твои целовать.
Слезами глаза твои заливать.
Словами сердца твои удобрять. Фарфоровая моя ложечка. Мускатный виноград.
Упразднённое незабвенное ЯТЬ.
Ангел ГеометрииРаковина морская в продольном разрезе
Подобна темнице в исполнении Пиранези. Геометрически безупречна, на вес — прозрачна.
С точки зрения краба, проходящего мимо, раковина есть башня. С точки зрения геометрии, поэзия — это туча
Распухшего языка, громада косноязычья. С точки зренья поэзии, геометрия — это почерк.
Только один из способов. Сладкий вечер
Затекает во всё живое: в раковины ушные,
В лицевые морщины, в иные отверстья-гроты.
Несвобода раковины железным кольцом торчит в языке заката.
Отроковица облизывается. Произносит: «Чего ты?»
Отвечаю — «когда-то».
Отвечаю — «однажды». Раковина-кольцо — это обломок жажды,
Вынесенный на поверхность искусственного языка,
Которым мы прикрываем, как семью покрывалами, память о жажде. Та земля, что могла быть раем,
Стала способом, междометьем,
Стала взглядом скользящим. Смутно помня, чего мы ищем,
Не в силах знать, что обрящем,
Мы лежим на пляже в сотнях км от Рио.
Мой ребёнок копается в мёртвой пасти прилива
И свои сокровища восторженно и брезгливо Поручает мне, надеясь, что я смогу,
Как Адам — зверей, — назвать их, как Иона, во чрево
Языка их ввергнуть. ГУ-ГУ, милый друг, ГУ-ГУ.
Ангел Города И всё-таки я всех обскакал. ИБ, в мемуарах Все меня обскакали, и я остаюсь
В том сверкающем дне,
На сверкающем дне,
В том рыда- и рыгающем граде,
Где и камни и реки забыли, небось, обо мне,
И о том, как я выла, молила от них о пощаде. Как петух с отсечённой башкой,
Как поэт Ювачёв с пересохшей прямою кишкой,
Я круги совершала по городу летнего дыма.
Тополиные клочья глаза забивали и рот.
И Платон в рюкзаке перед сессией:
Вот откуда печаль, Диотима! Вот откуда болтливый (verbosus) гугнивый Эрот. Всё же — Бог или смертный? Щербетный красавец? Урод,
К Агафону прилёгший? Да нет: он заплата, цитата.
Он — лицо моей падшей подруги
В слезах, и соплях, и грязи
Сожалений. Он — ночь равнодушного града,
По которому память в сверкающих санках скользит
Королевою Снежной. Что чувствуешь ты? Ничего ты
Не почувствуешь больше. Всё кончилось в полдень, когда
Я погибшее имя, как ком пламенеющей рвоты,
Изблевала из детского жалкого жуткого рта. С той поры — тишина. Виды города, сны, как открытки:
5 копеек в ларьке. Ларёк проверяла — закрыт. Тишина и ирония. Вот мы скоро с тобой, недобитки,
Отплывём, моя радость, навстречу обещанной пытке
На раскрашенной лодке Харона — на остров Цитеру, на Крит.
Ангел Винисиуш де МораишПеревод из де Мораиша, великого бразильского поэта и песнопевца Сельские вечера, обязательно погружённые в голубое,
Дополнительно — в жёлтое. По тропинке бреду.
Обрываю головки клевера, зверобоя.
Зверобойное солнце-сердце отразилось в жирном пруду,
Как сознанье — в бреду. Направляюсь туда, где по жирной глине ползёт ручей.
И над ним, как змеиный глаз, как коралл,
— Малина растёт.
Ледяная вода ручья звучит, как слово «игрралл». Благоухает навоз.
Стада вдыхают и выдыхают закат,
Сгустившийся грозно в томном коровьем оке,
Отгоняют слепней и ос.
Мочатся на траву. Эти струи шумят, шуршат,
И моя затеряется во всеобщем потоке.
Ангел Бывшей ДружбыЗапах гнилых подсолнухов, тяжёлый и важный, влажный и ватный,
Метонимически становится призраком бессонницы неопрятной
На подъёме июля. Дурацкий месяц — безликий, круглый.
Посмотри на закат: он натёрт песком и накрашен свёклой.
Посмотри на закат — он приклеен к небу, как календарь с блондинкой.
Наша-то ёлочка об него трётся, как свинка спинкой, чёрной щетинкой. Чёрные свиньи бредут по чёрному небу, куда — не глядя.
Бледные дети бегут по бледному небу: тятя! Тятя!
Нам страшно.
Повсюду — бесы.
Тятя крутит ус тараканий враля, повесы,
Остановить которого сможет лишь рак простаты...
Тятя! Тятя! Нам страшно — везде утраты! Тридцатилетние дети падают, как деревья,
Их пожирают жадность, зависимость, нетерпенье.
Кто же из них дойдёт до города за бумажной дверью?
Кто же из нас добудет людям огонь? Тятя: Далёко, далёко за морем
Стоит золотая стена,
В стене той волшебная дверца,
За дверцей большая страна.
Ключом золотым отпирают
Волшебную дверцу в стене,
Но как отыскать этот ключик,
Никто не рассказывал мне. Пахнут гнилым подсолнухи.
Что-то вокруг всё чаще
Пахнет гнилым — от ран дорогих, из уст дорогих. Были и мне сотовар-
ищи.
И не надо других.
Надо тех, о которых лишь память висит клоками
На вечерних ветвях.
Стоит стопудовыми сапогами
За вечернею дверью. Надо лишь тех, чьи имена
Сладостны на языке доселе.
Между нами нет места прощению и веселью —
Золотая Стена.
|
