Город

Пять тысяч лет назад тут стоял город,
с пирамидами из золота
вдоль влтавских берегов.
Потом то, что было сметено варварскими племенами,
заросло дремучим лесом. Сохранилось лишь несколько памятников.
В букинисте иногда находим книгу,
написанную странными знаками, напоминающими паутинку.
Иногда, в уже осенние вечера на склоне лета,
а также в мгновения той стеклянной пустоты,
которая простирается за отчаянием,
нам кажется, что тексты понимаем.
На страницу падает свет из сада, колеблются тени листьев:
это песни богов с тигриными головами.
Однако наследие уничтоженного города не исчезло.
Оно живёт не на окраинах, как можно было бы подумать,
но в самом центре нашей жизни:
старые обряды выжили и превратились
в самоочевидность привычки, происхождение которой никого не интересует.
Например, сама композиция Праги повторяет
план исчезнувшего города.
Ось Староместская площадь — Гавелский рынок — Вацлавская площадь
является путём старинной культовой процессии
от священной рощи у реки
к храму Матери богов, который стоял на месте нынешнего Народного музея
(и был на него своим видом даже несколько похож).
Этот священный путь окаймляли мраморные и золотые сфинксы.
На месте университетской библиотеки была пещера,
в которой хранились свитки с песнями,
воспевающими эпизоды великой теомахии,
которая должна в конце мира разрешиться
космической битвой объединённых сил огня с силами льда
на Драконьем поле (т. е. на нынешней Староместской площади).
Да и название пивной "У золотого тигра" пришло из тех времён
и связано с культовой статуей, которая тут почиталась.
В её раскалённую утробу бросали жертвенных детей,
подобно тому, как это было в Карфагене;
уже тогда при обрядах тут подавался хмельной напиток,
возможно, родственный индийской соме.
Само слово "Прага" происходит из первоначального языка
и означает, по-видимому, колодец, посвящённый демону Агу.
Находился он, вероятно, на месте нынешнего Унгельта.
(Интересно, что и по сей день тут происходят
научно необъяснимые явления:
останавливаются электронные часы
и самопроизвольно открываются бутылки с газировкой.)
Королевский клад, говорят, при падении города удалось сохранить.
Передавали его из поколения в поколение
в роду верховных жрецов. Некоторые люди уверены,
что это продолжается до сих пор. До сих пор, мол, среди нас живут
потомки исконных обитателей, молятся перед крошечными алтарями,
скрытыми в тёмном углу за телевизором,
и ждут возвращения своих богов.
Я искал клад более двадцати лет.
Другие создавали семьи и делали карьеру,
я искал королевский клад
города, разрушенного пять тысяч лет назад.
Из безвременья семидесятых
помню только отрывочные и болезненные картины
своих походов за кладом: жестокий свет ночных трамваев,
лестницы, чужие квартиры, окно пивной, мерцающее сквозь снежную вьюгу.
Наконец, я сдался и перестал думать о кладе,
но однажды, после какой-то безотрадной пьянки,
я оказался в квартире студентки экономического факультета,
с которой познакомился в этот вечер в ресторации "У принца"
за пьяными дебатами о философии Ладислава Климы,
и когда я ночью искал дверь в сортир,
то вошёл в комнату, полную золотых статуй
птиц, тигров и фантастических божеств.
И, пока я изумлённо стоял на пороге,
повесила девушка мне на шею тяжёлую золотую цепь с драгоценным камнем
и сказала: «Будешь верховным жрецом Матери богов.
Папа всему тебя научит. Он уже старый,
ему нужен помощник и наследник. Твоё имя будет
Моараг, то есть Изумрудное Агово крыло.
Будем молиться богам, которые ушли,
чтобы скорее возвратились в свою столицу».

Сиракузы

Иногда мы случайно встречаемся:
мы, жившие при сиракузском дворе
философы, звездочёты и архитекторы.
Встречаемся в пивной на конечной трамвая,
в ночном поезде,
в дурно пахнущем закутке набережной под дугой моста.
Иногда друг другу просто молча улыбаемся.
(«Что это за человек?» — спрашивают жёны. «Так, один знакомый».
Наши семьи о Сиракузах ничего не знают,
княжеские декреты заботливо заперты
в потаённейшем ящике письменного стола.)
Иногда мы останавливаемся и разговариваем
о своих новых теориях, чертим схемки
спичкой, зонтиком по грязи или
пальцем на крышке стола, залитой пивом.
Потом идём снова каждый своей дорогой.
Адресами и телефонными номерами не обмениваемся.
О Сиракузах никогда не разговариваем,
не вспоминаем продолжавшийся годы праздник
в белом дворце над морем.
И даже не беседуем о тех мыслях,
которыми тогда жили.
По правде говоря, мы уже их забыли.
Мысли живут лишь недолгое время после рождения,
потом умирают (без того, чтобы кто-нибудь это заметил).
Консервированные идеи не слишком вкусная пища.
Самое интересное — это зародыши мыслей, ростки,
пока ещё не полностью отделившиеся от почвы
виденного, слышанного и того, к чему прикасались,
пока ещё пропитанные её вкусом и её запахами,
растут мысли, пока в них слышен
голос демонов места,
поющих о древней тайне.
Хранение мыслей бессмысленно.
А вот что имеет смысл, так это поток,
из которого мысли выкристаллизовываются,
словно ледяные фигуры на ветвях кустов,
склоняющихся над зимним ручьём.
Этот поток нас несёт постоянно
и протекает настоящими, как время, местами.
Во дворике загородной пивной, заросшем крапивой, поют напившиеся.
Сиракузы здесь.
Варвары, которые свергли сиракузский двор,
до сих пор полные ненависти, а быть может, и страха,
уверены, что мы думаем только о том,
как снова овладеть властью в Сиракузах.
Это нас просто смешит.
Сколько ещё времени пройдёт, прежде чем начнут разыскивать наши книги
и размышлять над сложными схемами на пожелтевших страницах?
Сны побеждённого — начинка дел победителя.
Но когда сиракузский двор станут возрождать
(а делать это будут те, кто его уничтожил),
на этом празднике нас не будет.
Сиракузы входят в легенды,
часто, когда мы сидим в углу пивной над кружкой пива,
слышим, как приглушённым голосом рассказывают предания,
и в них звучат наши искажённые имена.
Действительность же была ещё фантастичнее. Мы разговаривали с животными и чудовищами.
Мы тихо улыбаемся.
Жужжат мухи, и неторопливо течёт время,
забытое время настоящего, полное тайны и мифов,
солнечный свет на стене ползёт по плакату
с обнажённой женщиной, опирающейся на сияющий «Форд»,
возле неумелого изображения мужчины с топором в голове.
Слышен грохот грузовиков на шоссе.
Мы знаем и воспоминания, и боль,
но и воспоминания, и отчаяние есть части настоящего,
они вытканы на гобелене
этого дня. Только настоящее волшебно.

Туристы

В моей последней квартире часто бывало так,
что, когда я просыпался утром,
в помещении находилась туристическая группа.
Молодая девушка-экскурсовод показывала туристам предметы на полках:
китайские статуэтки, коробочки из-под чая и стеклянные шары,
демонстрировала им содержимое выдвижных ящиков,
пускала по рукам редкие издания из моей библиотеки.
Всему давала профессиональные объяснения.
Туристы осматривали мой скарб, как средневековые пыточные устройства,
и всё фотографировали и ощупывали.
Дети носились по помещению. Было слышно:
«Тут можно купить открытку с видом?»
«Мне хочется пи́сать».
«Не трогай это, грязнуля, это бяка!»
На меня, к счастью, не слишком обращали внимание,
лишь иногда утомлённый пожилой турист садился
на край постели, где я лежал,
и тяжело переводил дух.
Такие вещи происходили постоянно.
В другой квартире со мной жила дикая свинья,
а ещё в одной ночью через спальню проезжал международный экспресс.
Я быстро привык и к этому, но до сих пор вспоминаю
ужас первой ночи, когда меня разбудил
адский грохот и кружение огней.
Хуже было, когда у меня на ночь оставалась дама.
Правда, однако, некоторых женщин это возбуждало,
и они хотели заниматься любовью под звуки ужасного грома,
в апокалиптических роях искр.
Теперь, когда я живу в лесах, и город
для меня — лишь полоска мерцающих огней,
прерываемая тёмными стволами,
на которые я смотрю, когда засыпаю
на куче мокрых листьев, я уже знаю,
что надо принять и приветствовать чужака,
научиться любить шакалов, пробегающих через комнату,
больших животных, живущих в шкафах, их протяжное ночное пение,
сонных сфинксов послеобеденных диванов.
Чья ладонь никогда не натыкалась в глубине платяного шкафа,
за обвислыми пальто, на влажную шерсть неизвестного зверя?
Ни одно помещение не заперто,
ни одно пространство нам не подвластно.
Пространства принадлежат чудищам и сфинксам.
Мы поступим лучше всего, если (cuius regio...)
приспособимся к их привычкам, их стародавнему распорядку
и будем вести себя скромно и тихо. Мы гости.
Вести себя тихо, примириться с тихой землёй.
Этой осенью
через прихожую потянулись дикие племена.

Подземная река

Вертикальная организация стихотворения обманчива.
На самом деле каждая строка является частью
длинного горизонтального текста,
который на мгновение показывается, проходя по странице,
словно подземная река, вытекающая на поверхность, а затем исчезающая
в песке. Белая бумага за последней написанной строчкой
ещё незримо выдыхает заметённые слова (скорее даже
только их запах), порой выступает
из белой пустоты фрагмент фразы, неясное изображение,
словно галлюцинация полярника на снежной равнине.
Это сонные образы порта с кишащей толпой на молу,
образы джунглей, где над развалинами храма восходит красное солнце,
а в его лучах блестят покрытые росой статуи из золота, кричат птицы.
Сможем ли мы пройти по исчезающим следам строки?
Не утонем ли в белой странице,
отважимся ли оставить безопасный берег типографской черноты?
Похоже, если не прислушаемся к сообщениям чистой страницы,
то не поймём смысла напечатанных слов.
Смысл слов напоён соками целого, расстелившегося
до дикого леса, до побережья. Океан близко.
А когда окажетесь на конце строки,
забудьте глупую привычку возвращаться к началу следующей,
но идите дальше, переступите, наконец, границы.
Не бойтесь заблудиться в саду зреющих образов.
И когда-нибудь достигнете конца пути, серебряной решётки:
она вас терпеливо ждёт уже много лет.

Лёд

Среди ночи меня разбудила подружка; прижалась ко мне:
«Смотри, уже пришёл лёд». В открытых дверях в прихожую
бледно светился ледник.
Я слышал после обеда в кофейне
какие-то разговоры, что ледник опять приближается
коридорами и каменными лестницами,
но я не обратил на это внимания —
в кофейнях ходят всякие слухи:
о волшебной пагоде на какой-то либеньской улице,
о появлении нового народа на чердаках
виноградских домов, о ночных лекциях на философском факультете
на тему феноменологии колыхания белых занавесок в пустых комнатах.
Где я буду жить, — подумал я, прежде чем опять уснул, —
когда моя квартира зарастёт льдом.
Буду жить в чужих квартирах, где библиотеки полны плохих книг
и где стол будет стоять, расставив ноги, как насупленное животное,
где в узорах обоев буду видеть скалящиеся лица,
мои путаные строки заметает снег,
с ледника льётся в сон синеватый свет.