1Самурай Дэ по Москве идёт, как бабочка разодет.
Ледяная иголка по небу переменчивый воздух шьёт.
Углублён в себя, молчалив, как внутри тайфун,
стежок за стежком он мечет, изменчив, бос,
и с последним швом, как иголка, растает, рус. Вшит везде, как иголка, за щекой он её несёт,
а она — его за щекой, зашивает внутрь тополей.
В голубой земляничной занозе — Москва, и каштан цветёт,
голубым безногим ручьём позвоночник к Луне бежит,
и трамвай замёрз посреди царевны аллей. Середина земли — это там, куда ставишь каблук, —
здесь ушёл ты вниз, трижды умер и вновь воскрес,
здесь игла растает, чтобы вновь собраться в ушко́, —
обнаружишь себя в его средоточии, как
жемчуг раковины мировой, сгустившейся в слог и звук. И трамвай по Пресне бежит. Эней выдыхает на лёд
самого себя, словно приступом стену берут
ледяного дворца, и, протаяв насквозь, идёт
за холмы, за сады — что ни сердца удар — Эней,
начинаясь из лёгких, пружиня в ногах звездой. Под нескучным холмом, за вынутым яблоком уст,
по ту сторону ход. — Слушай, давай здесь.
Прямо здесь, а? — Ты что, офигела? — Да, здесь!
Ну, же, ну... Да брось ты этот велосипед, брось его к чёрту, говорю. —
Нёбо — красная лодка речи, захлёбывается живородящей смолой. Под каблук и под ноготь, за глаз, за висок, пятак —
ты сойдёшь, оперён золотой до зрачка иглой,
в город Дит, в город Ад, к водопаду из душ, впопад.
Ты расплющен о лето и в небо запущен, простак,
папиросной коробкой хвостатой, глазной синевой! Ты почуешь дом, ты почуешь дом, ты войдёшь в свой том,
где страницей зажат лепесток, а не в букве речь,
чтобы лечь поверх алфавита вырванным языком,
чтоб сошёл иероглиф с клинка и прошёл кадыком —
собирать позвонки и плашмя белой розой лечь. 2Землёй владеют души блаженных.
А Дэ не блажен, у него в лазурных присосках спина,
семь гулких кругов небесных, грудных вливают в него,
вкапывают морфин эмпирея, и видно потом —
как снизу и сверху собой он заканчивается как пролом. Он твёрд в очертаньях — звезда и кремень в скуле,
он знает, не зная, он в воздух по холм зашит,
как погибший матрос в океан, он идёт по земле,
и могила под ним, как яхта в ночи, дрожит,
словно тем вечером в Battery Park меж джазом для чёрных и голой белой спиной. Перебежать с могилы на яхту,
перепрыгнуть лакированную меж ними воду,
не отличая себя бегущего от вытянувшегося вдоль
каждой из них, качающейся под пятками муравейником вразнобой.
Бледная девичья щиколотка в груди самурая, тающая стопой. В Вандом устремились дети.
Смёрзшаяся обратно стопа — новорождённый отрок, он заново из неё родился.
И все остальные собой — начиная с пальчиков — твою завершили ступню,
серым беретом, похожим на твой,
серыми рубашками, короткими штанами — все, как один, мальчики и девочки. Все они были похожи, и там, на дороге, пол их укрыт был,
как лезвие из бритвенного станка, выступая лишь миллиметровой полоской.
Дельфины и яхты меж ними плыли в Вандом.
1212 г., между походами 4-м и 5-м, воплем Комнина и влажным дельфином следующего пожара.
Они лежали в дельфинах и яхтах, дышали и думали об одном. Яхта и могила десятипалы, и они ускользают,
как щека, пахнущая «Barbary», земляникой, как бедро в полоске
вырезанного арбуза — они от тебя ускользают, обвивая за шею, просвечивая мармеладом.
Ты от себя ускользаешь, зажат, как ключ, между внутренним
слоем кожи и внешним — в обители нового света. Анна, Сюзанна, Рене, Маргарита, Франциск,
Анна, Франциск, Маргарита, Сюзанна, Рене. —
Выбери один слог, войди, словно в лифт, выйди на крыше мира.
Самурай ждёт десятого обрезка ногтя.
Его взгляд этичен — он источает свет. 3Свет стекает с веера. Гений спит в повороте валька.
Другие — в ресницах, в луче, излуках ручья.
Боги — везде; вытягивая из колодца ведро, наливается глубью рука,
влечёт лицо из глубин — издали, издалека —
из чёрной иконы, из черепа, из луча! Кем луч замороженный с лицами сжатыми взят,
как в донорский банк, до тех пор, пока глубь не отдаст?
Замиранья, движенья разрастаются, словно свет,
в шелесте ангела, в ветке мерцающей сливы, в криках и вспорхах дроздов.
К кому эта яблоня, с вросшими ветками жестов твоих, — разбрасывает цветы? На правильный вопрос не бывает правильного ответа, есть только ты сам.
Невидимые говорят из каждого волоса о том, о чём не сказать.
Из каждого взгляда выходят замёрзшие боги и греются возле тебя.
Смерть самурая с рожденьем его, как поворот колеса — вверх и вниз — не последовательны — одновременны,
прошлогодняя бровь в крови не доросла ещё до щеки — растаять, но ангел — всегда. Снежный барс выгрызает узоры снежинки,
из опилок растёт лес иероглифов, и его
свозят на юг, через Альпы, через перевал с монастырской башней,
на повозках спускают в долины.
Потом идёт детский снег — зубы зверей белых детей рожают. Ангел вытянут, как тоннель от Вандома к Марселю.
Ты идёшь внутри ангела снегом, стопа́ми, крестом.
Луна встаёт, словно кулак из сломанного корсета, —
ты идёшь, подгоняема в спину напряжённым, как фалл, перстом.
Ты движешься к морю стекла внутри стеклянного света. К вечеру покажется Иерусалим, возникнет, как роза
в руках обдолбанной в хруст мармеладной девчонки,
30 отставших сарацины зарубят в Альпах.
Поменяй свой ник, пусть будет он быстроног.
К вечеру покажется Иерусалим — выбежит прямо из глаза. Они шли по снегу, не прикасаясь, как к белой яшме.
По снегу их лиц проходили купцы, раковины, бургомистры,
лепили из лиц снежки, из плеч вынимали сахар.
Легки подбородки, как спирт, их глаза серебристы,
в белой часовне плачет стеклянный мальчик.
|
