* * *Где спросонья какая-то птичка,
хоть по-русски она ни гу-гу,
повторяла с утра мою кличку,
ковыряла отмычкой в мозгу, там, нашарив тяжёлые тапки,
я вставала на обе ноги,
чтобы в качестве полной проявки
загремели по кухне шаги. И об эту же самую пору
надо моей головою как раз
просыпался, отдёргивал штору
бывший лётчик, ушедший в запас. Надо мной, то есть выше по рангу,
он вставал, полный жизненных сил,
чтобы выжать тяжёлую штангу.
Только раз он её уронил.
* * *
Я монету опускала в щель
телефона-автомата, свет
зажигался, попадая в цель
на седьмом. Теперь меня там нет.
Ты встаёшь по стойке смирно сам,
прижимашь голову к стеклу,
держишь руки голые по швам —
не стоит ли кто-то на углу.
Да, стоит какой-то человек,
он руками машет, он такси
ловит, но садится вдруг на снег.
Ты его из времени спаси.
Я семнадцать лет смотрю в окно,
выключаю в комнате торшер,
вспыхивает надпись «гороно»,
входит в синем милиционер.
Обернись, увидишь над собой
в белом небе белую звезду.
На ступеньках посиди со мной
и иди домой, а я пойду.
Свадьба
Мы долго искали в нахлынувших сумерках Джона,
никто до конца не врубался, кто был этот Джон,
фонарь наводили на лес, вылетала ворона,
и в церковь ввалились, когда уже пел Мендельсон.
Немного про Джона забыли и в нос целовались,
и всё было мило, легко, но я видела вбок,
как в левом притворе наматывал галстук на палец
какой-то не то чтобы мрачный, но хмурый, как волк.
Он тоже глаза утирал, когда кольца надели,
и не выделялся в парадной толпе пиджаком,
но, словно его только что извлекли из постели,
он в видимом мире присутствовал не целиком.
Изрядно поддавший, потом протрезвевший от пива,
он, стало быть, всё же нашёлся. Помятый цветок,
помятый цветок из кармана нагрудного криво
свисал, и всё падал и падал один лепесток.
* * *
Патрик с сыном его Эмилем,
и последний уже с портфелем,
я, с журнальным свои утилем,
дуб, убитый в грозу апрелем.
Тихо, празднично ствол обходим,
смотрим в корень, где вьются черви.
До чего ж кругозор свободен —
вот что действует так на нервы. Алкоголик с лицом Фальстафа,
он цитирует вскользь Шекспира,
«завтра нет никакого завтра»,
на губе белый след кефира.
Так доходим до поворота,
сын, приплюснут большим беретом,
сквозь стекло говорит нам что-то,
но беззвучно совсем при этом. Отплывает автобус жёлтый,
отплывая, мигает фарой,
Патрик в памяти ясной, твёрдой
вдоль пустого стоит бульвара,
утирает слезу сугубо,
шапку ищет накрыть тонзуру,
когда толстое солнце лупу
на живое наводит сдуру.
* * *
Из снегобетона, из белого снегобетона
построить колосса, два глаза, картофельный рот,
водой окатить его слабого, сонного —
он встанет на обе ноги и пойдёт.
Он ночью приснится дворам, пустырям и парковкам,
он в шапке бейсбольной присядет у входа в метро,
губную гармошку достанет на воздухе тонком,
сыграет таксистам, и в памяти станет светло.
А утром его уже видели на перекрёстке,
где он подвизался в толпе человеком простым,
разглядывал доллар ненужный, садился на доски,
просил отпустить его грешную душу к своим.
* * *
Собрали нищих, как дрова,
и долго брили им затылки,
тарелки выдали сперва,
потом пластмассовые вилки. Им ёлку в церкви снарядил
монтёр и лампочки повесил.
А тут и снег пошёл под вечер
и не жалел своих белил. Я шла куда-то через мост,
торчали фонарей булавки,
и ангел в человечий рост
в трамвай садился у заправки.
* * *
Так посвисти под окнами моими,
когда в листве наметился просвет
с провалами небесно-голубыми —
там на верёвке вывесил сосед
мужские брюки, стёртые в коленях,
нечётное количество носков.
Они напоминали уравненье
меж двух столбов.
Шёл ночью дождь, и всё это обвисло,
намокло и качалось на пути
перед тобой почти что бестелесно.
И до сих пор качается, поди.
Пора, однако, хлеб на масло мазать,
успеть в газете утренней прочесть:
«температура воздуха пятнадцать».
Поверь, пожалуй, так оно и есть.
|
