Москва Мурманск Калининград Санкт-Петербург Смоленск Тверь Вологда Ярославль Иваново Курск Рязань Воронеж Нижний Новгород Тамбов Казань Тольятти Пермь Ростов-на-Дону Саратов Нижний Тагил Краснодар Самара Екатеринбург Челябинск Томск Новосибирск Красноярск Новокузнецк Иркутск Владивосток Анадырь Все страны Города России
Новая карта русской литературы
 
 
 
Журналы
TOP 10
Пыль Калиостро
Поэты Донецка
Из книги «Последнее лето Империи». Стихи
Стихи
Поезд. Стихи
Поэты Самары
Метафизика пыльных дней. Стихи
Кабы не холод. Стихи
Галина Крук. Женщины с просветлёнными лицами
ведьмынемы. Из романа


Инициативы
Антологии
Журналы
Газеты
Премии
Русофония
Фестивали

Литературные проекты

Воздух

2006, №2 напечатать
  предыдущий материал  .  к содержанию номера  .  следующий материал  
Опросы
О великом поэте

        1. Понимаете ли Вы статус великого поэта скорее как выдающуюся роль автора в поэтической традиции или как исключительную степень воздействия на культуру и общество в целом?
        2. Является ли, на ваш взгляд, вакансия великого поэта (вообще — великого художника) универсалией культуры, открытой для замещения везде и всегда, — или сама идея о том, что из всего творческого цеха считанные единицы обладают неким особым статусом, привязана к определённым этапам развития культуры и не носит обязательного характера? Иначе говоря — возможно ли отсутствие в искусстве великих не как зияющая лакуна, требующая заполнения, а как отсутствие самой ниши?
        3. Видите ли Вы среди пишущих сегодня русских авторов кого-то, к кому Вы готовы применить слова «великий поэт»?
        4. Случалось ли Вам примерять звание великого поэта на себя? Как прошла эта примерка?


Алексей Цветков

        1. Термин «великий поэт» в русском языке и культуре обременён таким тяжким наследием, что им почти невозможно сегодня плодотворно пользоваться. Я знавал людей, которые даже Анну Ахматову полагали великим «поэтом» (в пиджаке и с бородой — этого она сама добивалась, Сафо вполне устраивало быть поэтессой).
        Тем не менее, без него не обойтись — даже закоренелым врагам этого понятия, поэтическим эгалитаристам, хотя бы для его ниспровержения. Чтобы каждый раз не дёргаться, буду далее писать просто ВП.
        Я понимаю этот термин как эпитет поэта, который коренным образом меняет творческую парадигму — либо таким образом, что новая становится практически обязательной для всех, либо, как минимум, таким, что её нельзя игнорировать и писать так, словно перемены не было. Можно привести примеры, и хотя они вряд ли обязательны для всех, кого этот вопрос интересует, какие-то совпадения в центре неизбежны. Есть исторические фигуры, Гомер, Вергилий, Данте, Шекспир, Пушкин и т. д. И есть не столь исторические — в русской литературе я бы, с той или иной долей сомнения или уверенности, отнёс к ним Державина, Баратынского, Мандельштама, Заболоцкого, Бродского.
        Интересно, что ВП и «хороший поэт» — в моём понимании не обязательно пересекающиеся понятия. Хлебников, к примеру, вполне может подпасть под первый термин, но читать его мне совершенно неинтересно.

        2. Отвечу «да» с той небольшой поправкой, что всё-таки считаю ВП функцией содержания, а не статуса, иначе мы возвращаемся в пункт ААА. Чисто теоретически можно быть ВП, не имея сопутствующего статуса.
        Да — в том смысле, что долгое отсутствие ВП в литературе неизбежно начинает ощущаться как лакуна. Любая отрасль испытывает кризис, если в течение долгого времени не даёт продукта с качественным скачком.
        Это легче увидеть не изнутри сегодняшней русской литературы, которая несколько замкнута и инцестуальна, а на примере, скажем, американской. В 60-е годы там ещё были 2-3 поэта, которым титул ВП вполне пристал, но в дальнейшем оставались только корифеи хора — более того, попытались выстроить некую эгалитарную поэтику, свободную от таких вакансий. Но приём не сработал — поэзия, как и общество в целом, не поддаётся коллективной инженерной науке. Сейчас, в поисках новой парадигмы, кое-кто в Америке смотрит там в прошлое. Интересно, что фигура Бродского как американского поэта, несмотря на явную посредственность его англоязычных стихов, была весьма важным для американской поэзии муляжом собственного ВП в эти годы безвременья.
        Иными словами: даже в самые трудные для поэзии времена фигура замечательного поэта не эквивалентна сумме сотни посредственных.

        3. Нет. Точнее: есть по крайней мере один поэт (не я, конечно), на чей счёт я питаю сомнения, но я в нём не уверен. Но я не думаю, что ВП может быть спрятан в нынешней русской литературе настолько, чтобы вводить нас всех в заблуждение.

        4. Да. Было бы смешно ответить иначе — предстать либо лицемером, либо идиотом. Я, впрочем, уже и высказывался в этом смысле, но многими был понят ровно наоборот, то есть стороны уравнения поменяли. Для меня важна смена парадигмы, необходимость которой назрела — поэзия не может оставаться в «постбродскианском» состоянии, тем более, что, на мой взгляд, кильватер Бродского всё же не настолько мощен. Я годами сидел и ожидал, что кто-то возьмётся за эту работу, пока не сообразил, что раз нужду чувствую я сам, то и браться за это нужно самому.
        То есть, выстраивая последовательность в правильном направлении: я не принимал решения стать ВП, чтобы поменять парадигму, ибо не понимаю ВП как статусный титул. Я атаковал саму парадигму, то состояние «ни тепла, ни холода», которое обличал ещё писатель с Патмоса, и тем как бы взял на себя подразумеваемую роль. Альтернатива — просто писать стишки, и многие понимают работу поэта именно так, многих это всегда устраивало. Меня не устраивало, и я в своё время писать стишки бросил.
        Что получилось? Бессмысленно об этом говорить, поскольку у меня такой конфликт интересов в этом деле, что я сам не поверю ни слову из того, что скажу. Более того, разговор об этом если возможен вообще, то лишь посмертно, предмет должен устраниться и перестать быть бревном в глазу, как видно из примера Бродского.
        Но сам я знаю, на что замахивался, и скучно не было.


Лев Лосев

        1. Великий поэт, как объясняла Цветаева в «Искусстве при свете совести», это великий человек, которому случилось быть поэтом. Т.е. величие определяется не тем, что великий человек сделал в литературе, культуре или общественной жизни, а тем каким он (или она) на свет родился.

        2. Последний вопрос содержит ответ. Есть историческиe периоды, когда общественный статус поэзии высок. Таков был романтический период, начало 19-го века, повсеместно в Европе, таков был советский период в России. Если в один из таких периодов великий человек пишет стихи, то он становится для современников необходимым великим поэтом — Гюго, Шелли, Пушкиным, Мицкевичем, Маяковским, Ахматовой, Бродским. В наше время сочетание великой личности и писания стихов такого результата дать не может — поэзия стала слишком элитарным, чтобы не сказать маргинальным, искусством.

        3. Нет.

        4. Никогда.


Дмитрий Воденников

        1. Я его (этот статус) понимаю, разумеется, как сначала выдающуюся роль в поэтической традиции и только. Но было бы странно не подумать, что очень скоро это перейдёт и на культуру в целом. Даже такие сознательно, я бы сказал ВЫДЕРЖАННО маргинальные, фигуры, как Всеволод Некрасов, несомненно, даже будучи неизвестными широкой публике — на эту широкую рублику УЖЕ повлияли. В этом смысле примечательна американская линия... Кому-то, может, трудно назвать Буковски великим поэтом (его даже во многие антологии не берут), однако и в литературной среде и уж точно теперь в широком контексте он играет одну из ведущих ролей. Я вообще не очень верю в литературную традицию. Это всего лишь трамплин. Для того, чтобы, прыгнув с него, — раствориться в воздухе. В воздухе вообще и в воздухе эпохи, в частности. Что-то при этом в нём поменяв.

        2. Невозможно. Без великих вообще ничего не бывает. И никогда не будет. Это же азбука. Если хотите — азбука Буратино. Который её никогда не продаст. Даже если очень будет хотеть зрелищ и луковиц.

        3. Да.

        4. Примерка прошла прекрасно. Спасибо, ничего не жмёт. Было бы странно, если бы мне что-то в этом мире (я даже не говорю об анкетах и опросах) жало. Ну кроме гроба, возможно.


Ольга Седакова

        1. Б.Пастернак заметил, что «бессмертие» — не более чем немного усиленное имя «жизни». Продолжая в этом роде, скажу, что, по-моему, слово «поэт» совсем не требует эпитета «великий» — и даже не требует большой буквы. Поэтов — по-латыни vates — вообще не много. Кроме поэтов существуют стихотворцы, литераторы, рифмачи, участники литературного процесса, работники «творческого цеха», как сказано в следующем вопросе. Осуждения или высокомерия я в эти различия не вкладываю. Это просто разные роды занятий, разные человеческие склады.
        В средневековых латинских «Поэтриях», «Науках поэзии», перечисляются необходимые дары поэта. Среди них — «нежная дума», «лёгкое сердце», «мудрость». О словесной находчивости, образном воображении и чувстве ритма, как видите, и речи не идёт: это способности, а не дары. «Нежная дума» имеет в виду дар созерцать в уме отсутствующий предмет — и созерцать любуясь. «Лёгкое сердце» — тяжёлые, мрачные, страшные темы воплощать в стройных формах. «Мудрость» же значит — чистая жизнь (что требует дальнейшего разъяснения, но я не хочу читать лекцию). Это старинное определение мне представляется достаточно точным. С такими дарами создаётся поэзия — то есть нечто странно волнующее и освобождающее. Без них сочинитель включается в литературный процесс, где есть «цеха», «вакансии», «ниши», «лакуны» и другие формы социальной организации.

        2. Историзм (вообще говоря, исторический социологизм) в последние десятилетия исполняет ту роль, которую во второй половине XIX века видели в естественных науках (Базаров и его лягушки). Если всё химично (исторично), то всё мало что значит. Кто будет спорить с историчностью наших культурных форм — или с тем, что мы состоим из некоторых комбинаций простейших элементов? Незначительная жизнь с незначительными сочинениями существует и может захватывать огромные пространства, но аргумент от истории её не легализует. Процитирую Мару Маланову:

                           Если нет в стране пророка,
                           То страны на свете нет.

        3. Стихию поэзии я вижу в стихах Елены Шварц, Ивана Жданова. У Мары Малановой, отчасти — у Михаила Гронаса (скорее тень поэзии).

        4. Литературная деятельность сама по себе меня не привлекала. Если мне хотелось что-то выразить, то уж то, что называется поэзией и не требует себе эпитетов и прописных букв.


Александр Уланов

        1. Представляется, что в русской культуре в XIX-XX веках идея великого поэта стала своего рода истерикой. Демонстративное почитание (часто при отсутствии реального прочтения), превращение в образец и источник готовых ответов (и готовых эмоций), нежелание воспринимать что-то отличающееся, повышенное внимание к биографии (культ поп-звезды сформировался на почве, подготовленной, в большой степени, именно образом великого поэта) и так далее. Речь идёт скорее не о воздействии великого поэта на культуру и общество, а о закреплении культурой и обществом своих клише, перенесённых на некоторую персону. Хрестоматийный Пушкин ближе к Пушкину из литературных анекдотов Хармса, чем к многогранной и противоречивой фигуре, возникающей при внимательном его прочтении. И это внимательное прочтение сосредотачивается на конкретных открытиях поэта, а не на общей оценке «великий» / «не великий».

        2. Поэзия сейчас, к счастью, не находится в первых рядах массовой культуры, и с этой стороны от появления очередного великого поэта (от очередной истерики) застрахована (последний великий поэт — Бродский — позднее последствие поэзии, собиравшей стадионы). В современной поэзии также практически нет идеи образца, так что она застрахована от великого поэта и изнутри. Видимо, о великом поэте сейчас говорят те, кто воспринимает поэзию по структурам массовой культуры. Или это можно отнести к пережиткам неоромантики.
        Причём пустота идеи великого поэта вовсе не означает отсутствия оценок. Остаётся идея более значительного, более интересного автора, от которого читающий с большей вероятностью ожидает текста, более наполненного смыслами, более расширяющего опыт и открывающего мир. Но тут нет ни мистической отсылки к гениальности, ни контрастного разделения на великих и не великих, ни пиетета перед каждым отдельным произведением. Создание стихотворения — сложная работа, и успех её в прошлом вовсе не гарантирует успеха в будущем, даже у того же самого человека. Наоборот, при усложнении современной литературы искусство чтения оказывается всё более связанным с искусством прощения. Например, у Владимира Казакова головокружительно многозначные фразы растворены в массиве романтических клише о гостях, игроках, вине, свечах и т.п., но пишущий эти строки полагает, что, несмотря на это, Казаков остаётся более значительным поэтом, чем автор, транслирующий без переработки и отбора стандартный повседневный опыт.
        В некоторых случаях (например, включения в институтскую или школьную программу) однозначного выбора избежать не удаётся. В качестве противоядий от идеи великого поэта можно предложить обращение к способности читающего совершать личный эстетический выбор, сосредоточение скорее на произведении, а не на авторе, и т.д. Впрочем, общество заинтересовано в транслировании стереотипов и будет продолжать навязывать идею великого поэта через школу и средства массовой коммуникации.

        3. Есть очень интересные русские поэты, пишущие в настоящее время, но именно потому, что они способны к созданию чего-то наполненного смыслом, они с большой иронией отнесутся к приложению к ним определения «великий поэт». С другой стороны, многие поэты, кажется, принимают себя слишком всерьёз, что не идёт на пользу им самим, закрывая от них мир и ограничивая их собственное развитие.
        Сказанное не означает, что поэзия — только игра (хотя частично игра, почему нет?). Автор находит личный баланс между пустой безответственностью и неповоротливой серьёзностью, и успешность этого балансирования прямо связана с интересностью его стихов.

        4. Снится много всего плохого — но великим поэтом, к счастью, себя ни в каком кошмаре пока не видел. Хотя, разумеется, буду рад, если написанное мной будет интересно некоторым другим людям — но вовсе не кому попало.


Сергей Бирюков

        1. В самом вопросе содержится ответ — и/и. Примеры: Гёте, Ломоносов.

        2. В разных культурах и в разных периодах культур, вероятно, это бывает по-разному. В одних есть ниша, в других нет, в одних великость постулируется, в других не очень. Попытки распространить европейскую романтическую традицию на весь мир одно время были небезуспешны, но после 2-й мировой войны идёт откат. В том числе это связано с известным высказыванием Адорно, затем с «политкорректностью», которая якобы не предполагает иерархии, а следовательно, и «величия». Был и отказ от кумиров прошлого. Сейчас, по моим наблюдениям, в Европе, в силу разных причин, которые я не буду здесь анализировать, происходит новый поворот. Наиболее яркий пример — ряд мероприятий этого года, посвящённых Готфриду Бенну, в том числе — публикация большого количества стихов современных немецкоязычных авторов в честь поэта с довольно сложной судьбой.

        3. «Лицом к лицу лица не увидать», как говорится. Поэтому «великость» поэта определяется, как правило, лет через сто. Однако в редчайших случаях «величие» может быть осознано небольшой «референтной группой» довольно рано. Так было с Хлебниковым.

        4. Разве что в автоироническом плане. Всё-таки определение «великий» как-то «великовато» в смысле костюмчика, возможно от сильной разношенности в советское время разными малодобросовестными авторами.


Дмитрий Бобышев

        1—4. По поводу статуса великого поэта (или — первого поэта, что почти одно и то же) хорошо выразилась Ахматова. Она сказала, что не стоит превращать поэтов в диванные валики, чтобы избивать ими друг друга. У нас же что? В ХХ веке товарищ Сталин назначил таковым Маяковского, значит, остальных сгноить: Мандельштама, Цветаеву, ту же Ахматову, Клюева. Пастернака добил Хрущёв-освободитель. А куда при этом девать Хармса? А скольких ещё первоклассных поэтов перевели в результате во второй и даже третий сорт! Типичная жульническая пересортица. Гениального Андрея Белого десятилетиями держали в мальчиках (причём «плохих») при гениальном же Блоке. Эмиграцию вообще в литераторах не числили — «предатели отечества». Кажется слишком примитивным? Спросите Лазаря Лазарева из «Вопросов литературы».
        Про сталинские методы объяснять не приходится, но шаблонный подход очень живуч. Подобное и посейчас устраивает критиков и публику: они продолжают назначать старост и величать поэтических чемпионов, только теперь на это наносится глянец, гламур, как на престижные товары. Хорошо, однако, что ваш журнал захотел с этим вопросом разобраться.
        Поэзия — не спорт, даже Пушкин не является чемпионом мира по поэзии. Да и в спорте нелепо было бы сравнивать какого-нибудь штангиста и прыгуна с шестом. Но пушкиноведы, вместо того, чтобы заниматься историей литературы, настолько раззолотили свой кумир, что до сих пор греются в его солнечном сиянии. Это искусственно затеняет Лермонтова, Тютчева, а пушкинские сверстники оказались превращены в его кордебалет. Не говоря уж о Державине, роль которого свелась лишь к «передаче лиры». А кто написал оду «Бог», превыше которой вообще ничего нет в русской поэзии?
        Само понятие величия воспринимается однобоко. А ведь это может быть не только статуарная величественность Ахматовой, но и демократическая (или даже аристократическая) простота и естественность Пастернака. На этот счёт всё, по-моему, сказано в его стихотворении «Быть знаменитым некрасиво».
        В то же время сам Пастернак говаривал, что, мол, «надо гениальничать». Я понимаю это так, что поэту надо дерзать и не страшиться такого самоосознания в периоды высоких вдохновений. Это очень полезная рабочая гипотеза, особенно при работе с большими формами. Но надо ни в коем случае не забывать одного условия: выходя на люди, оставлять свой лавровый венок дома на вешалке.


Шамшад Абдуллаев

        1. Понятие «великий поэт» придумали другие, которых устраивает лишь так называемая тотальность сущего, заранее известная и легко (с определённой заданностью) перетекающая в литературное произведение. В действительности отсутствие крупных имён в поэзии вряд ли являлось бы искусственным и притянутым. Если «выдающаяся роль автора» занята общей целесообразностью (принадлежащей, по сути, только Богу), а не потоком неизбывных частностей (как сказала Гертруда Стайн, «я ничем не обязана ни началу, ни концу»), если она не ускользает от понимания, будучи эмблематичной, то её моментально присваивают культура, общество и традиция, которым всегда нужен очередной мираж. На самом деле нормальное литературное величие как бы неправильно и как бы не владеет родным языком, постоянно пребывая вблизи от нас, в длящейся немедленности непосредственного существования.

        2. Так уютно представить поэтический процесс как череду блуждающих ниш, которые настигают персону в момент её предельно открытой инспирации. Неужели эволюционным претензиям необходима гениальная фигура, продуманная некой рациональной волей в угоду историческим этапам? Пусть уж лучше место долгожданного откровения остаётся вакантным. По крайней мере в этой лакуне мы имеем возможность растянуть наше смирение перед неясностью. Вероятно, для культурной универсалии гораздо важнее всякий раз непредсказуемая протяжённость, чем итог, лишённый живой бесцельности.

        3. Могу признаться, что моё сердце греют два автора новейшей русской литературы: Аркадий Драгомощенко и Александр Гольдштейн.

        4. Нет, разумеется.


Сергей Гандлевский

        1—3. Довольно давно я обзавёлся на этот предмет мнением, которого пока придерживаюсь. В отечественной поэзии званию великого поэта без натяжек соответствует, на мой вкус, один Пушкин. Этакая «палата мер и весов» в одном лице. В сравнении с Пушкиным остальных русских авторов отличает некоторое смещение центра тяжести, присущее — каждому по-своему — всем нам, «чадам праха». Вероятно, эта пушкинская уравновешенность позволила Андрею Синявскому считать, если память мне не изменяет, что с Пушкиным трудно «жить» — с ним можно только «прогуливаться»; пусть так. Действительно, от Пушкина — в целом — тянет холодком безразличия и «незаинтересованности», но это — как раз следствие поэтического величия.
        Может быть, так же «монархически» устроена не только российская поэзия, может быть, подобными точками отсчёта для своих культур являются Шекспир, Гёте, Данте и т. п. — по переводам судить трудно.
        Конечно же, то один, то другой поэт может казаться современникам «великим». Известен случай, когда молодёжь перекричала Достоевского, назвавшего Некрасова третьим за Пушкиным и Лермонтовым, и поставила Некрасова во главе этой троицы. Но время, как говорится, — честный человек.
        Меня всякий раз перекашивает от порочной практики конкурсов и выборов в «первые» и «великие поэты», хотя бы потому, что рано или поздно приходит новое литературное поколение со своими вкусами, пристрастиями и понятной непочтительностью к авторитетам былого. А поправки и оговорки, похожие на разоблачения, обидны для памяти автора, подвергаемого переоценке.
        В нынешнее авторитарно-охлократическое время, когда репутации, как и состояния, нередко возникают «из воздуха», хорошо бы нам, поэтам, не пускаться во все тяжкие, а жить по старинке: с «золотым веком» и «великим поэтом» в прошлом. Такое сознание помогает сохранить спокойствие и равенство (с ударением на втором слоге) перед лицом поэзии — как существует драматическое равенство людей перед лицом природы и смерти.


Алексей Прокопьев

        1. Из русских поэтов великими я считаю Державина и Мандельштама. Поэтическая традиция в их исполнении претерпела такие головокружительные новации, что надолго хватило. Как бы это лучше сказать: влияние на поэтическую традицию правильно измерять не количеством последователей (число подражателей Пушкину или Бродскому велико есть, а толку от этого — чуть), а глубиной вспахиваемой поэтической борозды — поэтика превыше всего. Мало кто понимает это.
        «Исключительная степень воздействия на культуру и общество в целом» Александра Сергеевича Пушкина мешает мне видеть в нём и гениального поэта, а не только великого. Мешает — не означает, что не вижу. Просто слово «культура» часто оказывается синонимом несвободного творчества. Музеефикация всей страны породила культурные фикции. А общество в России как было в пушкинские времена невменяемым, так и осталось таковым. Разве что общая клиническая картина в разы ухудшилась. Многое стало возможным именно после Державина и после Мандельштама, но «культурное» сообщество само воздействует (и не в лучшую сторону), нет, не на великих поэтов, а на поэтическую традицию. Политическое сообщество сгнобило Мандельштама, а культурное сообщество «хочет песен». Все эти люди, которые приходят на очередной литературный вечер (даже талантливых поэтов) и хлопают, и говорят, что от славы выступающему никуда уже не деться, всё это «культурное сообщество» захлопывает настоящее творчество, которое не создаётся ведь в Малом зале ЦДЛ.

        2. Ожидание появления великого поэта связано, скорее, с иерархическим устройством социума или иерархическим мифологическим сознанием. Отсутствие «великих» может быть целительным для литературы (живописи, театра, далее везде), хотя для читателя (зрителя, слушателя) это может быть и неудобно. Строгая иерархия (пусть и условная) полезна в историческом масштабе. Кто возьмётся отрицать величие Баха. Но интересен и Телеман. Скажем, Врубель велик, но интересен и Кандинский. Кандинского, слава богу, вновь стали воспринимать как великого художника, но интересен и Явленский. Ожидание «великого» отражается в устройстве околопоэтического хозяйства — все эти премии, конкурсы, кого-то приглашают выступить, кого-то нет, во всём этом сказывается тяга к немедленному построению иерархической лестницы, в строго разграниченном мире легче жить. Другое дело, что великие теперь с лёгкостью заменяются современными. Эти поэты современны, а те — нет. Или — с другого фланга — эти поэты продолжают «сон Серебряного века», а эти — нет. Тот поэт, на мой взгляд, уже достоин внимания, которого нельзя отнести ни к одному лагерю. Я — за отсутствие ниш. Точнее, за то, чтобы считать эти ниши — социальными структурами, внеположенными поэтике как таковой, которая одна меня и интересует.

        3. Мне кажется неправильным даже думать об этом.

        4. Я ведь переводил многих великих. Это своеобразная примерка. А так — нет. Вот моя жена любит это занятие, то есть смаковать удовольствие, которое она получит, когда в старости, овдовев, будет писать мемуары. «Душа ведь женщина...» Бывает весело.


Олег Юрьев

        1—2. На мой личный взгляд — и этот взгляд мне уже приходилось со всей возможной определённостью высказывать1 — понятие «великий поэт» сводится к понятию «автор великих стихов». Конечно, не(до)определённость делегируется таким образом «великим стихам», но тут я, в конце концов, могу упереться и заявить, что великими являются стихи, которые я считаю великими. Тем более, что говорим мы сейчас о другом.
        Мы говорим, т. е. я говорю о том, что оперировать понятием «великий поэт», не доопределив его историко-культурно и не описав, хотя бы вкратце, какого рода великий поэт подразумевается, просто невозможно. Бессмысленно. Хуже того — наивно.
        Разные культуры вкладывают в это понятие (как, впрочем, и в большинство других) совершенно различные не только смыслы, но и — что, может быть, гораздо важнее — образы. А поскольку в одно и то же время в одном и том же обществе может существовать (а обычно и существует) несколько (борющихся между собой) культур, то и образов «великого поэта» может существовать несколько, причём радикально отличающихся один от другого. Не буду вдаваться в подробности, но вообразите себе хотя бы великого поэта в представлении классицистов и его же в представлении романтиков. Расин — и Гюго. Мильтон — и Байрон. Гёте — и Клейст.
        В советское время культура была разделена на официальную и неофициальную (часто сосуществовавшие в головах одних и тех же людей, иногда параллельно, иногда последовательно), и у каждой был свой собственный образ «великого» в том числе и поэта. Прибавьте генерационные и социальные расхождения — и получится, что даже в советском, казавшемся таким монолитным обществе, существовало как минимум четыре архетипических образа «великого поэта» — два «официальных» (государственный, военный, журнальный Твардовский у старшего поколения и стадионный-прогрессивный Евтушенковознесенский у тех, кто помладше) и два «неофициальных» (массово-народный Высоцкий и интеллигентский Бродский в самые поздние времена). Если прибавить к ним Ахматову и Пастернака, которые всё же воспринимались не как собственные, «наши-советские» великие, а как своего рода остатки «того времени», то и все шесть. И это даже не учитывая чистой воды официозные изобретения, которые для очень многих были вполне реальны.
        А в сегодняшнем обществе, лишённом даже иллюзии гомогенности, разделённом, особенно в своей культурно заинтересованной части, на поддающиеся только специально социологическому учёту «субкультуры», «страты», «группы» и т. д., у каждой из которых свой собственный (в том числе — общетеоретически — и нулевой или даже отрицательный) образ «великого поэта»? В нём этих образов десятки — от традиционных вышеперечисленных до нововвезенных и -изобретённых. Но не следует на основании их многочисленности рассматривать их как свидетельство необязательности нашей «вакансии». Скорее наоборот.
        Честно говоря, я вообще не думаю, что возможно существование культуры без ниши «великого», даже если она постоянно пуста. Такой культуры никогда не было и, думаю, не будет2. Или она будет не культурой в том — самом широком — смысле слова, какой мы знаем. Но это, конечно, совершенно не означает, что в каждом обществе, тем более современном, непременно возможно достижение какого-то даже грубого и приблизительного «общественного согласия» по такому поводу. Отсутствие одного великого поэта (или нескольких в осознаваемой дружеской или вражеской связи) свидетельствует о присутствии слишком многих. Иными словами: отсутствие, т. е. пустота одной ниши (или системы ниш внутри одной парадигмы «культурной иерархии») всегда свидетельствует о присутствии слишком большого числа локальных ниш, о парадигматической разрозненности, раздробленности рассматриваемой культуры. Само по себе это и есть характеристика сегодняшнего состояния культур «западного типа». И в первую очередь (из-за дополнительного, исторически обусловленного раздробления и расслоения) это относится к сегодняшней культурной ситуации в русскоязычном мире.
        Человек, выходящий на публику с объявлением кого-либо «великим поэтом» (при употреблении именно этого словосочетания), должен сначала (или хотя бы потом) объясниться: что или кого он, собственно имеет в виду? Кем и для кого должен являться этот некто-претендент? Что и для кого он собирается олицетворять? Кого намеревается изобразить? Твардовского? Евтушенко? Виктора Бокова? Бродского? Олжаса Сулейменова? Геннадия Айги? Не лично, конечно, а как обозначения определённых ролей.
        Ах да, ещё он должен понимать, на какую публику выходит. Точнее, на которую. Публик-то нынче много.
        Конечно, самим фактом внесения такого рода объяснений претензия на «вакансию», в сущности, дезавуируется: если бы одна общая, «общенациональная», как шутят энергетики, вакансия существовала, то в доопределениях она бы не нуждалась. Всё было бы понятно по умолчанию.
        Но без этих доопределений всякий разговор на нашу тему бессмыслен. Всякий конкретный разговор, я имею в виду, — разговор «по личностям и ситуациям». Общий разговор, разговор «по парадигмам», разговор о доопределениях, который мы сейчас и ведём, как раз его я почитаю осмысленным, и даже очень. И хорошо, что, наконец, он происходит. За это — спасибо тому, кто его начал.

        3. В том смысле, в каком я это понимаю (см. 1—2), — несомненно. Потому что и за последние 40—50 лет были написаны стихи, которые я бы назвал великими. И их авторов я — со всей присущей мне последовательностью — считаю великими поэтами.

        4. Нескромный вопрос, который заслуживает нескромного ответа: в моей жизни было несколько раз (и я, признаться, надеюсь на ещё несколько), когда стихи моего сочинения казались мне дающими это право.
        

        1 Напр.: "...Сразу же должен оговориться, что не вкладываю в понятие "великие стихи" никакой особенной мистики — но и никакой точной науки. Великими называются стихи, которые ощущаются великими, великий же поэт - тот, кто их написал, вне зависимости от обстоятельств и личностей. В этом смысле Александр Ривин с его двумя с половиной стихотворениями равен Гомеру..." (Олег Юрьев, "Ум", "Нева", №5, 2006).

        2 То есть я не верю в неиерархическую культуру. Думаю, это очередная утопия. При отмене одной иерархии её место заступает другая, вполне возможно, себя как иерархию (открыто) не декларирующая. Чаще всего она оказывается грубее, проще, "общее" предыдущей, как бы сливается с законами природы, которые мы, стихийные руссоисты, в иерархичности не подозреваем. Но и в них она есть. А может оказаться и изощрённее, сокровеннее, хитроумнее — как, во многих проявлениях, функционирует реформирование социокультурных структур в Западной Европе.


Александр Скидан

        1—2. Очень трудно избавиться от снижающей иронии, или по крайней мере от кавычек, когда речь заходит о степенях и знаках отличия. В XX веке в России было столько великих поэтов, что возникает понятное желание вообще помолчать на эту тему. И всё же, если попытаться придерживаться формулировки вопроса, я бы сказал так: величие — это выдающаяся роль автора в (развитии/прерывании) поэтической традиции плюс исключительное воздействие на культуру в целом. Вторая часть формулы требует некоторого уточнения. Это воздействие может быть подспудным, неочевидным, растянутым на несколько поколений; так, потребовались символисты, а затем и формалисты, чтобы оценить величие Тютчева. Отчасти то же самое верно и для Хлебникова: при жизни (да и позднее) его первостепенная роль осознавалась относительно узким кругом. Другое дело, что сам этот круг состоял из выдающихся поэтов и теоретиков, мнение которых постепенно утвердилось как неоспоримое. Сегодня (для меня по крайней мере) впору говорить во весь голос о величии Александра Введенского, чья критика языка идёт не только дальше кантовской, как он сам это понимал, но и, быть может, дальше Витгенштейна и негативной теологии (о которых он ничего не знал).
        Эти эмпирические наблюдения приводят к мысли, что величие — категория подвижная, существующая на границе собственно поэзии и широко понимаемой культуры, а главное — исторически обусловленная и во многом зависящая от сильных последователей, способных на переоценку ценностей, выходящую за рамки сугубо поэтических открытий, сколь угодно радикальных. Почему для новейшей русской поэзии именно Хлебников стал парадигматической фигурой? Он предвосхитил новое видение, стал законодателем не просто нового вкуса, но миропонимания; именно благодаря Хлебникову стало возможным определение современного поэта, в котором «поют идеи, научные системы, государственные теории так же точно, как в его предшественниках пели соловьи и розы» (Мандельштам). Роль законодателя, поэтому, связана ещё и с дискурсивной деятельностью, позволяющей соединить поэтическую практику с теорией и тем самым проложить дорогу новым идеям в другие виды искусства и сферы деятельности, от лингвистики, физики и логики до философии времени. Если обратиться к XIX веку, то величие Пушкина как канонического законодателя — это не только его поэзия, но и проза, и драматургия, и история Пугачёвского бунта, и издание журнала, и... смерть.
        Что приводит нас к наиболее деликатной, болезненной теме: судьбе поэта. Как бы ни были отвратительны иные спекуляции на трагическом уделе русских поэтов (поистине, это мартиролог убитых и самоубийц), в самом чувстве жертвенности как неизбежной составляющей поэтического служения есть безусловная правда. Было бы ошибкой приписывать её исключительно особенностям русской (советской) культуры. Деспотия и чудовищная пропасть между образованными и необразованными классами, конечно, важны, но не в одном лишь государственном устройстве и исторических обстоятельствах дело. Вспомним участь Гёльдерлина, Бодлера, Нерваля, Ницше, Арто, Ван-Гога, Целана. Между прочим, не кто иной как Бодлер усматривал между поэтом и жрецом — «тем, кто слагает песнь» и «тем, кто приносит жертву» — немало общего, и собирался написать целую «теорию жертвоприношения», наброски которой сохранились среди его дневниковых заметок. В этой связи полезно прочитать работы Джорджо Агамбена («Стансы», «Конец стихотворения» и другие). В 1990-е казалось, что мы вышли из этой «жертвенной парадигмы», что ситуация должна «нормализоваться». Не уверен, что то была не иллюзия, выдававшая желаемое за действительное.
        Думаю, косвенным образом я ответил и на второй вопрос.

        3. Безоговорочно определение «великий» в вышеуказанном смысле я бы мог отнести, пожалуй, только к одному из пишущих сегодня русских авторов: Виктору Сосноре. Он не только выдающийся поэт, создавший не одну резко выраженную поэтическую систему (здесь я бы отметил прежде всего его поздние, с конца 1970-х, тексты на стыке лирики и эпоса), но и автор потрясающей, ни на кого не похожей и в силу этого недооценённой прозы. Кроме того, он оказал огромное влияние на несколько поколений ленинградских литераторов, влияние, выходящее далеко за пределы чисто эстетического. Для меня, и не одного меня, Соснора являет собой пример мужества и бескомпромиссности. Он — учитель чести. Как гласит формулировка Премии Андрея Белого: «за отшельничество и противление в языке; за безупречную судьбу Поэта, изменившую судьбы русской словесности».
        Может быть, посмертно, можно говорить о величии Геннадия Айги, открывшего новый способ поэтического существования слова — вне регулярного стиха и даже синтаксиса. Правда, отсутствие (на данный момент) сильных продолжателей, способных распространить опыт Айги на другие сферы культуры, концептуализировать его, делает данный титул применительно к нему опережающе-гадательным.

        4. Последний вопрос содержит в себе столь неприкрытую насмешку, что как бы уже и не подразумевает ответа. Да, действительно, в Испании есть король. Он отыскался. Этот король я. Я не понимаю, как я мог думать и воображать себе, что я титулярный советник. Как могла взойти мне в голову эта сумасбродная мысль. Теперь передо мною всё открыто. Теперь я вижу всё как на ладони. А прежде, я не понимаю, прежде всё было передо мною в каком-то тумане. Нет, приятели, теперь не заманите меня; я не стану переписывать гадких бумаг ваших! И далее по тексту.


Леонид Шваб

        1. Создание великого текста или ряда великих текстов вряд ли приводят к статусу великого поэта. Великая личность — это ещё и менторская составляющая, не обязательно в прямом проявлении. То есть великий поэт не обязательно пророчествует или поучает, но его художественная позиция выстраивает здание, которое привлекательно не только фасадом — прогуляться по этажам хочется многим. Можно ли считать это воздействием на культуру? Полагаю, да. На общество? Скорее нет, чем да.

        2. Несогласие с великими, неприятие великих есть, на мой взгляд, важнейший побудитель художественного высказывания, во всяком случае на определённом этапе развития. Не думаю, что отмена «шапок Мономаха» возможна — конечно, покуда жив сам промысел.

        3. Нет. Возможно, по причине недостаточного знания предмета.

        4. Я не раз примерял на себя великие тексты, необязательно стихи. То есть, не то чтобы я воображал себя автором, но кажущееся чувство родства порождало иллюзию причастности. Звание великого поэта примерять не приходилось, не могу представить, как такое возможно. Возможным мне кажется отнесение собственного текста к великим, это происходит заурядно, как завтрак. Менее зауряден обратный процесс.


Аркадий Штыпель

        1. Для меня на первом месте выдающаяся роль в поэтической традиции. Но я с пониманием отношусь и к другим ценностным шкалам. Мандельштам, безусловно, великий поэт, хотя «на общество в целом» он оказал куда меньшее воздействие, чем многие стихотворцы, чья роль в поэтической традиции не столь высока.

        2. Думаю, что вакансия великого поэта остаётся универсалией ровно в той мере, в какой поэзия остаётся искусством живым и развивающимся, поскольку сыграть выдающуюся роль можно только в живой и подвижной традиции. Обратная «теорема»: коль скоро традиция жива и подвижна, в ней возможна и выдающаяся роль.

        3. Не вижу. Но и сто лет назад, в 1906 году, я бы вряд ли применил к молодому Блоку эпитет «великий». И кто бы угадал «великих» в тогдашних Мандельштаме, Пастернаке, Есенине, Хлебникове, Маяковском, Ахматовой, Цветаевой?..

        4. Примерка прошла успешно. Я не причисляю себя к сонму великих, потому что написано слишком мало. А наверстать уже не успею.


Владимир Аристов

        1. Великость поэта (если уж вести разговор о таком условном понятии, как «великий поэт») определяется прежде всего величием созданного им. Величием замысла (по Ахматовой) и воплощения. Собственно, отрывать замысел от воплощения можно только, если стремиться к краткости высказывания. Правда, возникает вопрос, как определяется это «величие», но всё же есть надежда, что сразу или далеко не сразу масштаб этот проясняется (хотя, как ни удивительно, для некоторых даже величие Хлебникова до сих пор под сомнением).
        Только введя такое «определение», можно, по-моему, говорить о воздействии на общество, на культуру, о следовании традициям. Есть много примеров (в основном банальных), когда лишь со временем осознаётся «величие» одного и «невеликость» другого, впрочем, переоценки тоже возможны. Но важно, чтобы существовали произведения (хотя иногда всё основывается на слухах о написанных, но уничтоженных замечательных творениях, на непредъявленных неведомых шедеврах). Если величие осознаётся через много лет после ухода автора, как, например, в случае Тютчева (ведь «во всём величьи» он предстал лишь в XX веке), труднее говорить о ясном воздействии на общество или культуру. Важна существующая фигура, данная через произведения, а механизм воздействия часто бывает непроявлен, — важнее само присутствие этой величины. Степень воздействия байроновской поэзии на современное ему общество и культуру исключительна. Джон Китс при жизни не существовал как культурная величина. Через столетия байроновский стих потускнел по сравнению с китсовским, и влияние поэзии Китса на английскую (да и мировую) поэзию велико, но механизм этого воздействия сложен.
        Понятие «великий поэт» необходимо не для построения пьедесталов, но для прояснения иерархии, где все, даже «малые величины» видны и различимы (здесь скрытое указание и на то, что и самый малый человек может быть услышан и увиден). Лишь кажется, что от затмевавшего Пушкина Бенедиктова осталось только выражение «перловый дождь», а от вызвавшего в своё время огромный «общественный резонанс» Надсона лишь рифма «Ваал-Идеал».

        2. Такая вакансия есть всегда, другое дело, что может быть «отложенный спрос», и величие осознаётся обществом через много лет или десятилетий.

        3. Например, Жданов, Парщиков... но их значимость не проявлена, она для большинства даже интересующихся литературой в латентном состоянии.


Татьяна Щербина

        1. «Великий» — эпитет, закрепляющийся с течением десятилетий, а окончательно — веков. Скажем, Шекспир только в XIX веке, а особенно в XX-м был присовокуплён к Данте и Гомеру (правда, до сих пор неясно, кто стоит за брендом «Шекспир»). Характерно, что во Франции единственным общепризнанно великим из национальных поэтов стал Рембо, чьё авторство тоже сомнительно. С некоторыми колебаниями велик Бодлер, хотя так и помер маргиналом. Что-то (Рембо?) мешает французам записать в великие Верлена. Величие неустойчиво, пока культурный пласт, эпоха не замрут окончательно в какой-то позе. Моцарт ещё в XIX веке не был великим, не говоря о том, что был захоронен в общей могиле для бомжей. Хотя вряд ли кто сомневался, что он гений (гениев намного меньше, чем великих). Есть и другой подход к термину: всякий классик велик, есть и третий — вроде чина или звания для современников. В 1960-е Евтушенко называли великим, мне ещё в начале 90-х в разных странах говорили: «Россия — это Евтушенко». Цветаева стала великой спустя четверть века после смерти, но в зависимости от того, куда забредёт история России, ещё сто раз всё изменится, и Пушкин легко может утратить величие. От Сапфо осталась одна легенда, но осталась (сохранившиеся фрагменты стихов ни о чём не говорят), а благодаря поэтической традиции или воздействию на общество — как знать.

        2. Сама ниша всегда открыта, но есть время и не время для разных форм и дискурсов. Во Франции XVI век — расцвет всех искусств (поэзии, в том числе) и философии, XVII-й — великая драматургия и никакой лирической поэзии, XVIII-й — вообще никакой поэзии, одно Просвещение с энциклопедиями. XIX-й — живопись и поэзия, великий поэт — Гюго, но в следующем веке оценки поменялись. Среди «бессмертных», то есть поэтов, избранных во Французскую Академию, за 350 лет знакомых имён — десяток (всего их 151). XX век — живопись, театр, кино и проза. В настоящее время ни и.о. великой живописи, ни и.о. великой поэзии, думаю, нет нигде. Претенденты — кино, фотография, проза, философия.

        3. Нет — см. предыдущий пункт. Но великое историческое потрясение может возродить лирику, а эпос — наверняка, правда, вряд ли в стихах.

        4. Примерка — хорошее слово. Одни надевали на меня платье великого поэта, другие — шапку-невидимку, третьи — смирительную рубашку, чтоб изъяснялась по-человечески, в прозе. Все эти дефиле идут впрок, пока внутри что-то уточняется, но вопрос именно в том, чтоб не бегать от своей задачи, как Иона (что мне, например, свойственно), а справляться. Великая ли это задача? Я её переживаю как великую, но ещё у неё и хвост, как у ящерицы, отрывается, и цвет по-хамелеоньи меняется, и она всё время чем-то прирастает, как грибница. Внутреннюю величину надо в себе поддерживать, что тоже труд. Стать подарком для других — приятно, как вообще приятно дарить и получать.
        P.S. А если взорвётся Солнце, упадёт метеорит, не останется на Земле ничего живого, только книги и сумеют дождаться, пока за ними кто-нибудь явится.


  предыдущий материал  .  к содержанию номера  .  следующий материал  

Продавцы Воздуха

Москва

Фаланстер
Малый Гнездниковский пер., д.12/27

Порядок слов
Тверская ул., д.23, в фойе Электротеатра «Станиславский»

Санкт-Петербург

Порядок слов
набережная реки Фонтанки, д.15

Свои книги
1-я линия В.О., д.42

Борей
Литейный пр., д.58

Россия

www.vavilon.ru/order

Заграница

www.esterum.com

interbok.se

Контактная информация

E-mail: info@vavilon.ru




Рассылка новостей

Картотека
Медиатека
Фоторепортажи
Досье
Блоги
 
  © 2007—2022 Новая карта русской литературы

При любом использовании материалов сайта гиперссылка на www.litkarta.ru обязательна.
Все права на информацию, находящуюся на сайте, охраняются в соответствии с законодательством РФ.

Яндекс цитирования


Наш адрес: info@litkarta.ru
Сопровождение — NOC Service