Литературные проекты

Огни

Пока ещё плывёт в густой ночи
огонь живой,
и плавников лучи
колышутся, упруги и колючи.
Упущенной свободой пахнет сеть,
и горько недобычливой висеть
на вёслах, извлечённых из уключин.
Как берега пустынны и темны!
Огонь плывёт,
над ним лишь зрак луны,
в котором отразился мёртвый Авель.

Ловец сполна отбыл надежды срок,
мочой залил рыбацкий костерок
и безнадёжный промысел оставил.
И жить ушёл.
Стоградье перед ним:
прищурясь на фасады попригожей,
он выбрал дом, назвал его родным
и щёлкнул выключателем в прихожей.

Тотчас упал
на всё идущий свет,
готовый быть интимным, блёклым, тёмным,
трусить везде, где есть электросеть,
вослед за господином обретённым,
сообщать его вещам товарный блеск,
чуть сумерки, да хоть и спозаранку
умея дать чуть видимый рефлекс,
но и сверкнуть, чтоб обыграть огранку.
Всё на свету тоскою учтено:
лоснись в лучах, блестящ и сексапилен...

Что ж пробки вырубаешь и в окно
вперяешься, бессмысленный, как филин?

Пока ещё плывёт в густой ночи
огонь живой, а знаешь, так молчи,
не добавляй искателям соблазна.
Не мало их и так легло костьми,
ведь берега пустынны и темны,
и Авель мёртвый в небе не напрасно.

Не верил ты пугающей луне
и лодку гнал наперерез волне,
как будто настигая понемногу
огонь живой,
рассыпчатый, как смех
над жаждой постиженья вся и всех,
плывущий до сих пор,
и слава Богу.

Пейзаж с путником

Над абрисом означена луна,
хотя до сумерек не близко —
речь о лете, —
на фоне августа, чья зелень столь темна,
что неуместно говорить о цвете.

А всё же синь джинсовки так бледна,
так безнадёжна продранность карманов
фигуры — что продуманно бедна
на фоне пышности,
царицы дальних планов.
Там всполох над курчавою горой,
томящейся, куртинами качая...

Туда он и уходит, мой герой,
забытый всеми, автора включая.
Не более, чем штрих, чем антураж,
не прояснивший, встретившись со мною,
зачем он жил — и помечал пейзаж
белёсой и сутулою спиною.
Зачем на фоне дерзко проступал,
когда рука творца над ним нависла:
один мазок — и он бы в миг пропал.
Но без него пейзаж лишался смысла.

* * *

«Алиса! — кричал кто-то под окном. — Алиса!»
И снова через минуту: «Алиса, Алиса, Алиса!...»
Глянул — мужик под тополем, шатаясь, ходит вокруг, взывая.
Разве машина пронесётся вдруг, заглушая, —
И снова: «Алиса! Ну, иди ко мне, ну же, Алиса!...»
Я смотрел с балкона, сидя на табурете,
В листву тополиную, на уровне этажа четвёртого заметил рыжую кошку —
«А, блин, — подумал, — ну как же, и за них мы в ответе»,
Долил ещё красненького немножко...
«Мужик, ещё раз крикнешь, убью и тебя, и эту суку», —
Услышал на пару пролётов ниже,
А мужик сел на землю, закрыл лицо и, похоже, заплакал.
«Мужик, спокуха. — То уже я. — Погоди минуту», —
Спустился, залез, достал, и вот — слопала колбасу и его пальцы лижет...
«Выпьем?» — спрашивает. «А то!» Потом из казахских вроде бы маков
Курнули, поддали. Кошка спала, свернувшись...
«В следующий раз, — от двери уже обернувшись, —
Убей эту суку, на хуй».
В квартире уже, стянув портки и рубаху,
Долил ещё. Был футбол, вроде бы наши — немцы,
Умылся, заметив, что второй уже месяц, сменить бы всё ж полотенце,
Смотрел в экран — что-то бегало, мельтешило,
Как будто взвесь, иль восстал шестирукий Шива...
И кто-то рыжий пальцы лизал, и кто-то просил рихму... —
К двенадцати отпустило, лёг спать, на улице было тихо...

* * *

Летело тело по космосу, без звезды летело.
Грызла белка орешки, изумруд вдребезги.
Вышел из дому Серёга, а бочки нету.
Ни забора нет, ни дороги, тьма одна, темнотыща.
Летела белка в орешке, звёзды вдребезги,
Изумрудная крошка под ногами хрустела,
Шёл Серёга год и ещё неделю,
Блестела справа вода, и слева вода блистала.
Орешки пустые все, а то гнилушки.
Язык стал чёрен, глаза белесы.
Шагало тело, ползло, летело.
Крутила белочка колесо, канкан танцевала,
Дуби-дуби-ду — пела.

* * *

поднимался в кремль с Маяковки,
медленно шаг за шагом, без роздыха, без остановки,
поднялся и упал напротив огня вечного,
подле тебеццкой берёзки,
истекая, испаряясь в небо голубое, беспечное,
над цветами, головами туристов, где кружились яркие блёстки...
и ничего рядом, ни палатки или киоска,
Волга, далёкий берег, баржи, тонюсенький остров,
и негде, и нечего, шаром покати, апсолютно!
поднялся, пошёл на звук то ли скрыпочки, то ли лютни,
оказалось, касса филармонии гадцкой открываецца не раньше одиннадцати,
раз в жизни захочешь вот так принцем-то
побыть, пригласить на бал принцеску,
а на двери большими буквами, убедительно, веско:
касса работает с 11 до 18, суббота, воскресение — выходные.
это что же, блин, деецца, а, родные?
это ж как среди рабочего дня мне досюдова выйти?
остаётся только плюнуть, либо сесть да выти
на флаг гордо реющий, трехцветнай российский...
плюнул три раза, и что ж... отправился в путь свой неблизкий...
бомжик патлы расчёсывал у витрины зеркальной «Уюта»,
только пальцы скрюченные вновь и вновь в седых застревают, а
рядом девушка собачку свою, кокера, пытаясь загнать в лендровер,
то кричит, то посвистывает, а пёс за номером номер
откалывает — то вокруг пронесётся, то сядет на задние лапы,
тявкнет и — под машину, и затихнет там тихой сапой...
а другого, чёрного, беспородного, ворона раздирает на части,
машина сбила его, может быть, такой же вот ровер,
и, кроме ворон, никто не проявляет в судьбе его никакого участия.
нет, вот из окна столовой смотрит кто-то в белом халате, должно быть повар,
а из вытяжки пахнет у них так, что сразу тошно,
вези меня, тринадцатый номер, отсюда — туда, где, возможно,
я выпью чая зелёного и начну забывать, и всё к чертям позабуду.
и повёз троллейбус, и довёз меня и прочего разного люда
полный салон,
мой поклон.
теперь можно скрипт написать, да заняться правкой кривого кода...
а в Порт-О-Пренсе, на тёплом песке сидя, Нэт, старый колдун, вторую закуривает в ожидании белого теплохода...

* * *

вчера была молния,
гром дошёл сегодня,
под утро, полчетвёртого,
загремел, застучал по заспанным батареям,
металлическим привкусом сон прорезал.
вскочил испуганно, включил свет — никого,
а кругом — гремело, небо тянуло к земле, стены ходуном ходили.
упал и лежал, затаясь, до проблесков сероватого в окнах,
как раз к шести где-то и тишина, мёртвая, наступила.
и весь день сегодня видел раненых и тронутых катаклизмом —
мужика под лавкою на остановке,
кавказца, по офису мечущегося с возгласами: «э, как жэ... мы жэ...»,
щенка у ворот, встать пытающегося, с перебитой правой лапою,
маршрутку на мосту покорёженную, номер 164,
девушку с букетом роз, бредущую медленно, с фингалом под левым глазом...
хотя все вокруг утверждают уверенно, мол, никакого грома и вовсе не было.

* * *

«выкапывая картошку, муж повредил спину,
в больнице теперь, а урожай привезти некому,
так как поле за двести километров отсюда,
e-mail написала в Америку сыну,
тот сюда позвонил Рафику Назарбекову,
в два дороже получилось. но нет, не причуда
глупая — на земле коль не добро, так сорняк родится,
и разве что ж можно так с ней, такой-то доверчивой?
как смотреть потом на неё, она же всё чувствует,
и как идёшь ты по ней, и какая на дорожку спустилась птица,
и тем паче — огурчик какой получился, перчик,
картошечка... а как ковыль начинает буйствовать,
к дому твоему прилетает одинокая перепелица,
бьётся в окно... и ни образа́ми уже, ни свечками
не отпугнуть её...» слушал и думал: «и хуй бы с ним,
только можно б было дойти до ларька и, купив, напиться».

* * *

на первом этаже — собаки, на втором — бомжи,
на третьем — подростки закусывают.
серебряная женщина, хрустальная, срывается с крыши — вжжжжжик! —
летит! парит!.. зависает над контейнером мусорным,
ловко щёлкая пальцами, извлекает из него пустые бутылки —
мужик с дочкой, старуха, свадьба замёрзшая — замершие
наблюдают, как достаёт она из-под высосанной мною горилки
(жаль, нет пока web-камер в жж)
тёплую ещё тару —
нюхает, переворачивает
и меееедленнннно оттуда в горло застывающее капля течёт...
глотает и — зажмурившись, серебристым выдыхает паром... —

вот так обычно оставлю бутылку и убегаю, не оборачиваясь
к окну своему, напротив контейнера,
чтобы снова и снова поглощать её!
да разве может другое-то быть щастьё?!
для промотавшегося пионера...

Обещание

Прошла неделя,
Он явно отстал,
Но думал недолго —
Красиво сыграл,
Написал:
Я выполнил своё обещание,
О, девушка моей мечты,
Мой двигатель внутреннего сгорания...
На этом кончилось её терпенье,
И кончилось всё,
Лишь спустя много лет
Учёные-таки разглядели
В городской системе заземления
Маленькую ископаемую птичку
С хорошо сохранившимся опереньем.

Звёздный мех

Ели участников,
Ели молча
И желаний не загадывали
Тёмной ночью.
Звёзды на небе здесь самые яркие.
Люди в краях этих самые добрые.
Испокон веков эти люди закапывали
Лучше всех.
Потому здесь такие красивые яблони,
И на лицах мужчин звёздный в сумерках мех.

Постепенная

За год пребывания где-то ни там,
Ни здесь
Ни дня не сомневался —
Она постепенная.
Нам
Достаточно врачам подписку дать,
Вернуть долги,
В карман
Положить две самые любимые безделушки.
И можно смело утверждать —
Нет ничего важнее в этом мире,
Чем в сандалии моей любимой
Разноцветные ракушки.

Пришла к Пушкину

А она пришла к Пушкину...
Надо же...
Вот ведь...
Такая бермудская,
Такая треугольная
Смысловая вертикаль...
Храни Господь, поэт, твои стальные лопасти...
И только морской офицер,
Приехавший к родителям в Пермь,
Не стал вдаваться в подробности.

* * *

Олимпиада!!!
Трепещите, флаги,
В сельских пунктах!
Прибавьте радио,
Сегодня открытым письмом будет передан
Международный главный бриз случится
Всем включать всё!!!
Да!!!
Ура!!!
А где же ёжики, Марина?
Ведь кто-то же должен за кадром шуршать.

* * *

С фонарями,
Одетые, как носятся мухи
Болотные
В час ночной,
Идём.
В остальном —
Снег и снег,
Механизмы ночные
Музыку ноября совсем не простую
Под нос себе тихо нахрапы-
Ваяют
Фигуры высшего пилотажа...
Думаю —
Лось с ролью демона справится вряд ли...
И всё-таки —
Принятая программа реформирования
Является наименее радикальной из предложенных,
Кроме того,
Каждый шаг её
Будет подвергнут самому тщательному анализу.

* * *

Дед был подготовлен
И, смерти вещанье
Разделив на пять частей,
Мечтал —
А может, важнее увидеть другое?
Вот включу верблюдов запертых!...
Два или три?...
Так, покидая свой, радио выключив,
Тыквенный
              Старенький
                           Маленький
                                             Дом
И уничтожив все параллельные записи,
Разноволосый мыслитель с коробочкой,
Пустой,
Но расписанной звёздами,
Совершил величайшее закрытие.

Красная одежда и предполагаемые демоны

На деньги, овощи и парашюты
Не влияет Лунный Календарь.
И люди в вагонах молоко в бидонах
Возят как-то по-особенному
Лишь в моём воображении.
Так думал я.
Но третьего дня,
Купив одежду новую красную,
Заметил:
Действительно —
Количество предполагаемых демонов в моём поле зрения
Значительно поубавилось.

Младший

Был третьим по счёту —
Ему повезло,
Ведь в лучшем случае
Можно лишь спать
И видеть во сне,
Как в полдень июльский
Мухи, стрекозы,
На поле красивый
Кукурузник
Приземлился.

Секстина I

Ты почему-то стал ещё сильней
Теряться в этих глупых пустяках,
В раненьях ножевых от слов — больней
Лишь след укуса на укушенных руках, —
В бумажных фразах «будь со мной нежней»,
Которые нашёл в моих стихах.

Которые украл в моих стихах
И сделал их от этого сильней,
И сделал их от этого нежней,
Запутавшись в забавных пустяках —
Они теперь в твоих дрожат руках.
Пустяк, конечно. Правда, так — больней.

Ты не читай! От этого больней!
Живёт за каждой рифмой ложь в стихах.
Бумажным шариком в твоих руках
Свернусь. Сожми меня рукой сильней!
Забудем же об этих пустяках.
Не расправляй меня — поправь нежней.

Поправь немножко ниже, где нежней.
Вот так не больно? Хочешь, чтоб больней?
Помешан ты на сладких пустяках.
Об этом, блядь, не принято в стихах —
Люблю тебя. Люби меня сильней!
До крови. До укусов на руках.

До капелек солёных на руках.
До рука... Ну-ка, тише и нежней...
До не... Ещё немного и больней...
До края боли, а потом — сильней...
...А помнишь, я писал уже в стихах
Об этом и другом, но... пустяках.

Десятки раз об этих пустяках
Ногтями на твоих писал руках,
И выдохом твой вдох считал в стихах —
И ямбы в ямочки ложились всё нежней.
Не больше боли было нам больней.
Давай поспорим: кто из нас сильней...

Секстина VII

Наверное, он больше не придёт.
Не скажет (в точку!): Надо сдать посуду.
Иди-иди, сегодня твой черёд.
Что за свинарник ты развёл повсюду?
Надел футболку задом наперёд.
Иди, а то любить тебя не буду.

А я мычать в ответ чего-то буду
(Конечно, если только он придёт):
Какая разница, где у неё перёд, —
Не в этой же идти сдавать посуду!
В ней дырочки натыканы повсюду —
Идти на тряпки ей пришёл черёд.

А там и мой, глядишь, придёт черёд
(Конечно, если я и дальше буду) —
Уже сейчас болит и ломит всюду.
А Тень рождения ещё один придёт?
Меня сдадут, как грязную посуду.
И смерть наденет задом наперёд.

И буду я смотреть как бы вперёд
(Конечно, если это мой черёд) —
На полную ещё вином посуду,
Как покупать в чибке её я буду,
Как эта мысль мне в голову придёт,
Как хорошо и как свежо повсюду.

И я как будто здесь, но я повсюду
(Конечно, если умер наперёд).
И благолепие такое, бля, придёт —
На свой манер, на только мой черёд —
Что всех и вся тогда любить я буду.
Блядь буду, вымою ещё посуду!

И вот в чибок я чистую посуду
Несу: и зайчики, и зайчики повсюду,
И я авоською ловить их буду,
И от меня они бегут вперёд,
И я бегу за ними в свой черёд.
(Конечно, если только он придёт.)

А он возьмёт и больше не придёт.
И деньги кончатся — я сдам посуду.
И до огрызков свой дойдёт черёд,
И до объедков, что лежат повсюду.
И будет чисто — знаю наперёд.
И я, наверное, жить вечно буду.

* * *

Она всё время дышит и молчит,
Как будто пишет и молчать не хочет.
И позвоночник, зябкий, как графит,
У ней в душе так яростно стрекочет,
Как будто по-турецки говорит.

И, стряхивая крошки на подол
И капли разовые с отзвуком фаянса,
Она умеет так себя бояться,
Как будто это дождь в неё ворвался
И там внутри намеренно пошёл.

* * *

Город как город. Большой город.
Такой, как Горький, только больше,
А так — ну Москва и Москва.
И нет никакого там духа у неё, ни праха,
Только улиц неглаженая рубаха,
Перекрученные рукава.
Люди как люди. Как мы, городские люди.
Да и с чего бы им быть другими,
Какие могут быть полюса,
Когда у всех нас от копчика до грудины
Проходит одна и та же — средняя — полоса...
А всё, что я там делала,
Пожалуй что оказалось лишним,
И не было ни любви, ни смысла в небыстрой моей езде —
По вертикали ездят только кабины лифтов,
А они одинаковые везде.

* * *

Разные люди из железа, из камня
Искали Женю, её уголки и норы.
Ну и куда мне,
Когда пошли такие разговоры?
Вот уже звонят, обрывают провод,
Вот уже звенят, точно колокол,
Дёргают себя за язык.
Шестидесятая школа,
Дальше — дорога в город
И город, поставленный к ней впритык,
Но не успевший войти в привычку,
Вырасти скобкой, дужкой промеж ключиц.
Я ищу отмычку,
Они ищут птичку.
Слышишь — она вылетает. Видишь — она кричит.

* * *

И говорит на семи языках,
А мне не понять никак.
Вот если бы видеть лицо, рукав
Или хоть пуговицу пальто,
Я бы всё поняла, а то —
Как же, не приобняв?

Пресная соль под ногами и с потолка —
Рано в этом году,
Я бы всё поняла,
Если бы так не ду-
Мала — медленнее глотка.

Вот он идёт за моей спиной,
Но как обернусь, если нет спины?
«Ты погоди, — мне кричит, — постой,
Больно-
То не спеши...»

Пешая радость без рук без ног,
Вроде всегда длинней —
Липкая лента,
Съестной комок
С трещинками слюней.

Он говорит на семи языках,
А мне не понять и двух.
Носится город его над водой —
Значит, и город — дух?

* * *

а в театре который выгорел
иногда живут бездомные бродяги
стукаются друг о дружку
деревянными носами
как последние из рода маори
в своей небывалой пустоте

и оплывает голос лорелеи
с проко́пченной высокой галереи

* * *

и тот огонь что горит во мне
это не я
это кто-то другой
ходит во мне с фонарём
ищет во мне человека

навстречу попадаются беженцы и солдаты
показывают в разные стороны
говорят:
«чё ты здесь делаешь
здесь давно никто не живёт»
прикуривают от фонаря
идут дальше

и тот кто ищет во мне человека
тоже продолжает идти

* * *

иных уж нет они живут спиной
слезой затылочной и пулей под ногтями
они немы они стоят за мной
шепчась правосторонними руками

и мы поём их голосом Твоим
что ночь пройдёт что память не вернётся
и выйдет кровь отечеством чужим
и ляжет лев и виноград проснётся

* * *

ты не первый
что пропал в этих водах
мальчик с коленками и облаками
август
расчёсанная чешуя каникул
а может
мальчика-то и не было

может
просто попалась хорошая книжка
и ты стал многоточием
сороконожкой
путаешь свои лапки
как слова
сидишь на месте
читаешь об африке

и может
кто-то дышит тебе в макушку
подсказывает
как приготовить языком и губами
самое вкусное блюдо
маленькие прозрачные внутренности хорея
ядовитая рыбка
которой нельзя отравиться

* * *

больные ломкие ответы
в мешке приносишь по теченью
в переговорной будке
короткие гудки
и простор для воображения
мария мёртвая мария
мне губы синие твои
тебе же календарь перекидной
чтоб обрывать меня по счастью
по кусочку

* * *

салман о салман
склеивающий небо слюной
вползающий в пустые костяные стихи
погибающий на древесном посту
мы топчем тебя башмаками
и жуём твою кислоту
и ангел о шести ногах
отпирает тебе дверь
в бесконечный муравейник

* * *

графу до лихтенштейна рукой подать
сел в карету и проехал две-три улицы
там его королевство его море и небеса
датский ящичек
сплошные пластилиновые чудеса
помнишь как жрал баланду
и ноги раздувались как паруса

граф обязательно приедет
он нас всех рассудит
этому пять лет
этому восемь девять десять
нина искренко встанет потянется и пойдёт
поезд тебя коленками перейдёт
в глаза заглянет
за руку вот так возьмёт
скажет люблю
будь моим фогелем
перьями покроется и запоёт

* * *

бьорк идёт по переходу
плавает разговаривает само собой
она не ездит на пароходе

это как в кино
это как в метро
её ослепшие глаза разматываются сладкой лентой

мальчик и папа стоят у моря
вроде бы обещаны всемирные гастроли
в северном клубе
на липкой сцене
бумажки бигуди
цветные кудельки

давка на входе
некоторое количество звёзд на небе

Псв П.

рядом с этим домом растёт ещё один дом
и ещё один дом —
мы ходим вокруг в сапогах —
мы высаживаем цветы в поникшую землю —
пришли холода —
но что нам с того — ведь мы в сапогах —
вот и ходим кругом.
а мальчик упал с качелей губу разбил
но он не плачет — мальчик — он ни гу-гу —
сидит на поникшей земле —
пришли холода —
как тогда —
когда ждали жару (пургу) —
теперь мы высаживаем цветы в сапогах
на остальное у нас не хватает сил.
и окна ярко горят в этом доме и в доме рядом горят
человек подстриженный ходит в окнах сердце стучит
он подходит к окнам смотрит на нас как на всё подряд
как на землю поникшую
как на мальчика
как на цветы
трогает себя там где сердце.
потом молчит.

Половодье

я говорю тебе не ходи по воде сворачивай не ходи
кипячу чайник кипячусь сворачивай кричу сворачивай — наугад.
я не вижу тебя я не знаю есть ли ты есть ли где —
сзади меня впереди —
друг ли ты мне дорог ли мне друг ли брат.
не ходи говорю туда
не ходи по мокрой воде.

там за лесами го́ры — в лесах живут
красавицы спящие —
во сне поворачиваются на живот
хлеб жуют
смотрят сны про тебя — идущего по воде —
морщат рот
ищут тебя глазами закрытыми — где ты где.
кипячу чайник кипячусь кричу громче вёсел громче ветра кричу громче всех
вот он вот.
кручу на пальчике нитку так веретено
вертят принцессы в сказках и на бобах —
какая буква выпадет какое имя тебе дано —
живущему у них в снах —
у меня на губах.
нитка кончается — вот оно вот оно.

на букву такую нет никаких имён.
кипячу чайник форточку опечатываю — разглядываю карниз —
вода течёт отовсюду, со всех четырёх сторон —
в глаза, вдоль ладоней моих, на живот и — по бёдрам — вниз.

* * *

Незвана-непрошена
прикатилась горошина.
Не то чтобы страшная,
но странно окрашенная.
Размером — с клуб,
а формой не куб.
Хозяйственный люд — вокруг похаживает,
бока ея шшупат, поглаживает.
Астроном ухмыляется, хитрит:
скрывает, что это ценный метеорит.

Коровожадность

в переходе подземном,
в темноте чёрно-бурой
ктой-то в каске и с буром
пробиралса в берлогу.
нёс в запазухе эхо,
прохладительных пару,
нёс подтяжки для рогов и чужую совсем.
упиралась чужая, доставала до нёба,
хохотала над кем-то

надоил молока

* * *

в солнечный день тапиром чепрачным лягу в лесу
крикну своим — пусть ивы и то́поля листья и яблок несут
очень люблю кукурузу, но скромен я:
за кукурузою сам побреду в ночные поля

(Отпуsky)