Каждый сам себе клетка и сам себе голосистая птичкаВот реки торопливое тело дёрнулось зыбко.
И скатилось с него муравьино-мушиное лето: Расширяясь на переплеске, сужаясь на перелеске. В зазоры межвременья вписана опись райского сада: Кашка, пастушья сумка, петров крест, лютик, ромашка. Щебёнка,
Кирпичная крошка, строительная катушка. Чёт-нечет в оранжевом треске: На лету птичка божья хруп такую ж коровку,
Но не ест, а счастливые точки считает на латах:
Играет с товарками — а у кого многоточней букашка. Ну и съедает, конечно,
И свищет, птичка эта божья мыравьино-мышиного цвета.
Так безмятежно, небрежно.
Башня Гёльдерлина
I Затворили мне темницу,
дали мне остаток дня
и помутневшую страницу. Не нора, потому что вверху, но всё же — дыра,
Дупло. Дребезжат на ветру флюгера́. Светло. Золотым снурком-закладкой
пасынок света по стенке скользит,
немощный лучик с пугливой повадкой коня. Здесь комната на плоть надета,
которой нет.
Плоть, надетая на душу, что себя не любит больше,
исчезала, тридцать лет, и ещё три года, и ещё три года, точила свет. Деревья из быстротленных, но дышащих стенок
смотрят в нетленный, но бездыханный покой,
девять шагов по прямой
и пятнадцать — дугой.
Получается лук, в котором стрела-гёльдерлин недвижим,
дребезжат на ветру флюгера́. II Даже мыши, и те не сгрызли бумаг,
непонятных их носам, недоступных их наитью,
даже вредных их усам. Даже новые стены впитали отсутственный запах.
Но, ведя мизинцем по раме, натыкаюсь на судорогу — высохшей птичьей лапки, что царапала в ужасе сонное небо тридцать лет и ещё три года, и ещё три года — призрачных пальцев. Дребезжат на верху флюгера́.
о, Диотима!
о, мышь.
Исследования в стихах (2)
Если взглянуть за усталую нежность
природы, увидишь усатую нежить — Рябина ль сердцами зернистыми во многопалых ладонях
бренчит раздражённо и глухо, Или рыбина рябью выводит строку,
которую так же не нужно читать, как считать ку-ку, Во всём безглагольность, приманка для праздного слуха, Обманка язык её острый, двуострый, Душа её — слепок бездушный и люк безвоздушный. Так думала я, обходя мои реки и горы, поляны и рощи,
A воздух бумажный разъезжался от сырости пёстрой. Так погадай же на гуще копейной в своих облаках, —
Просили ручьи и холмы, луга и чащи, и загоревшийся воздух бумажный.
Дегустация вина в средневековом монастыре
Кто-то первый сказал: «Вот, Смерти подобен
виноградарь, что срезает лозу, —
кровь пускает в подземные вены,
в катакомбы, где бочки-тромбы
и сок течёт по ножу»? Т. е. до Косаря Смертью был Виноградарь.
Он кровь (в) пускал в венозные подвалы,
где в бочках-тромбах сок густел,
и там, в подземных жилах,
горели свечки, плакали сверчки,
монахи пьяные следили,
чтоб кровь воскресла, а со стен
смотрел воскресший, как пример вину:
пусть, мол, оно возьмёт в себя вину
тех, кто в себе вину нести не в силах. Вот в ужасе монах монаху:
«Толкни меня, когда я весь усну.
Ведь Он —
будь Жнец он, Косарь, Виноградарь —
не сводит с нас кроткого ока,
Его вертоград... ветроград...
корабь на горе арарат...
благовестивый вертеп...
горит у меня в животе. Mне страшно, что свечка погаснет, что воздуха нам не достанет,
в привычном приличном похмелье
плывёт
бочка в земле-подземелье.
Mайн готт,
она — как наши братья в римских катакомбах,
а Он скользит наверху — строкомер винограда в руке,
как по свитку бежит карандаш,
здесь срежет гроздь, там лозу с завиточком,
там подчеркнёт, зачеркнёт, здесь усы пририсует,
то к кавычкам он склонён, то к точкам,
а мы пьём,
прижимаясь щеками к колючкам,
ключочкам,
клычочкам,
пока не уснём». И монаху монах отвечал:
«Нет, весь ты не уснёшь, доверившись вину,
Но я тебя толкну». 1-й монах: И тленья убегу?
|
