|
Диспозиция трипа: Киев, Подол, Контрактова площадь, точнее — один из выходов метро под этим названием, в сторону Валов: то есть Верхних и Нижних — здесь такая топография, що по оси шляха бульвар, то есть два ряда деревьев (где — расхожие каштаны, где — что-то нетипичней, а между ними песчаная из гравия дорожка), а по бокам от бульвара, то есть аллеи, — проезжие плоскости, для движений в противоположные стороны. А совсем по бокам вдоль — дома, конечно. Они называются с одной стороны Нижним Валом, с другой — Верхним, не запомнить, какой где. Ветра немного, но пыль перемещается, хотя и низенько, её много: смiття.
Киев — это место, где все ощущают себя телом, то есть — как тело. Это столь же сомнительное утверждение, как если сказать, что в Москве человек состоит из его позиции в социуме и совокупности связей по разным поводам. Или что в Петербурге он взвешен в каком-то трамвайно-автобусном балансе между СПб и Ленинградом, имея в виду стилистическое противоречие между дворцовыми ансамблями и уже обветшавшими конструкциями военно-промышленной промзоны плюс сырыми силикатными кирпичами спальных районов. В Риге он тогда из пустоты, потому что там есть десяток друзей, но их уже видел на прошлой неделе, так что это одиночество, где тело отсутствует среди ветра и многочисленных пустошей, учитывая и море. Разумеется, это журналистский формат описания, имеющий мало общего с действительностью, по причине его среднестатистической логики. Журналистика, да и предурная, дурниця. Чего бы телу хотелось тут, где у него карт-бланш и полная доминация? Оно бы хотело понять, до какой общественной границы и в какой мере социум ожидает тела как своего участника. Тут, потому что нет оболочки, позволяющей его, тело, не учитывать: нет, скажем, ни творога «Благода», ноль процентов, сметаны той же системы в 15 процентов, хрустящего хлеба «Елизавета» и, допустим, вида из окна. Подобное здесь надо обеспечивать как-то специально, обращая на это внимание, отчего чувствуешь, как тело живёт.
Зачем вообще разные города? Для того, чтобы при многих перемещениях ощущать свой личный инвариант, которым, звичайно, тело является, — и окончательно зафиксировать его, сидя в забегаловке на улице, на Контрактовой площади на Подоле — это, несомненно, версия хаджа и паломничества ко всем св. мистцям по части ощущения равенства (=) себя и тушки. Кожне тело раз в жизни обязано себе прийти сюда. Телу тут, от такого его доминирования, файно. Ляжки почувають покой зелёной дошки снизу и слабые, восходящие потоки тепла, глаза смотрят и кое-что себе бачать, член почему-то в полунабухшей фазе, но не из-за телеологических відчуттів, а так, хотя бы даже по причине общей декларируемой витальности этой країни. Набухание хуя бессмысленностью схоже с получением SMS по киевскому номеру о том, что в магазине Madok сбоку от Майдана ещё неделю будет иметься акция по удешевлению недовостребованных штанів. Конечно, каждому тілу регулярно нужен подарунок.
Руки, можливо — за счёт шевелящихся пальцев, ползают по столу: медленно, можно считать, что они гладят эту грязную поверхность — тогда различий между ней и телом станет ещё меньше, отчего пространство ещё более расширится и ещё менее станет совсем чужим. Тело, только тело, всюду тело, одно только тело и ничего кроме тела, и оно должно узнать об этом. Именно поэтому каждому телу следует прибыть сюди. Тут потому что ничего нет, кроме того, что тут. Тело, особисто тело, а отсюда можно пойти туда или ещё куда-то, но змісту и сенсу в том не будет, тому що куда и навіщо? По цієї причине все перехожие персонажи кроме их тушек есть ещё кто-то: потому что простір и мир повторяются в каждой своей крапці. Каждый из них в данной точке мироздания вселенной представительствует ещё и за какую-то другую сущность. Фактично, вся история людства ходит тут как людские тела, а иначе кого бы эта история трогала и касалась? Они не коммуникабельны, если не считать контактом факт их появления здесь.
Чтобы такое понимать, надо чтобы разница температур тела и окружающего была в пользу окружающего, по крайней мере — на поверхности тела, не в промежностях — тогда оно (оно — кто? Оно-Воно) будет охватывать тело снаружи, давая ему ощутить свой, то есть его относительный холод и отдельность, заставляя тело стремиться полно соединяться с тем, что окружает.
Тут всё наяву, а ещё, на щастя, есть и засаленность — являющаяся пафосом тела как такового, и ещё его же, тела, запахи, объясняемые тем, что это пахнут бактерии, живущие на нас, тем самым производя аутентичную манифестацию себя. Сообщая нам message о себе. Поруч с навесом кафе, то есть этой веранды-распивочной-ганделыка стоит машина с номером 373-53 КН: жигули голубого, ну голубоватого цвета. Шестёрка, что ли.
Данное место есть вытянутая плоскость в низине, но не это влияет на отождествление человека с его телом, и даже не тела с местностью, но с каким-то весом обстоятельств или даже справ. Все тела, порождённые какими-нибудь отношениями с кем-либо, тут не известны — так кошка не знает своих котят, не узна́ет их при встрече, не почувствует к ним ничего, а то и агрессию. Так и мои колишні тела ушли в нежить, и зачем им возвращаться? Не вспомнить, что они чувствовали, так что будет неловкость при встрече: о чём с ними вспоминать? Данное тело сидит здесь как мастердиск, а копии давно служат людям. Уточняя диспозицию, следует уточнить, что в округе Контрактовой площади (Контрактовой площи — всё, что относится к телу, должно, по мере освоения терминов, излагаться по-украински, потому что в телесной отрасли украинский является латынью: он и будет употребляться в моменты пафоса, как уже употреблялся) есть ещё несколько ганделыков, то есть забегаловок — там продаются смущённые розовые сардельки и есть напитки, коньяк «Закарпатский», ужгородского производства. Ганделыки и алкоголь не очень важны, это просто совокупность интерьеров: они дощатые, со стойкой, — обычно отгороженной от посетителей, как кассы на железнодорожном вокзале; с игральными автоматами и даже с музичним автоматом в одной из них, на Межигiрской. Но «на железнодорожном» лучше, чем «на залізничному», то есть — вокзал уже выведет за пределы тела.
Неподалёку имеется также рынок, автостанция, и другие популярные места, дома тут двух-трёхэтжные, так что ширина совокупного в ширину шляха больше высоты домов раза в два. Я тут не очень большое тело среднего возраста с модифицированными зубами, не имеющее — как уже понятно — в данном городе привязанностей и, в общем, его не любящее, совсем не кохая данную точку світу, которая не имеет ничего общего с формами жизни, в которых я привык жить. А тут — просто зарабатывая ситуационные деньги, а сказать об этом надо, потому что мотивации должны быть ясны, а то — ну с якої ж статі какой-то Киев и, тем более, Контрактова площа. Но это место — прекрасно, тут и теперь оно имеет смысл абсолютного мінімуму змісту, который только возможен.
Тут много бомжей, средней степени испорченности — если о состоянии их лиц и одежды: какое-то их гнездо тут. Тут же зупинка маршруток-автобусов — хотя идея куда-то ехать, она странная: отсюда не надо уезжать, здесь же сама стабільна точка на свете. Есть ещё и подземный переход, от рынка — он метрах в трёхстах — к станции метро, которая где-то внизу: сверху её не видно, реальная дыра. В этом длинном коленчатом переходе много разного майна. А на маршрутках написаны не только номера маршрутов, но и пункты призначення — машины, то есть, себя помнят, а ни на ком из людей таких слов или цифр нет. Зато их тела, в основном, равны себе, то есть все они цельны, цельные. Они не так чтобы прекрасны, но отчётливы. Наверное, у каждого у бумажнике лежит фотография лица его тела, 4х5, цветная, кольорова. Закарпатский коньяк не есть коньяк, это удачная жидкость чувственного свойства. Это такой физиологический раствор, потрібний для уравновесить чоловіка и Подол в пользу его, человека, тела.
То есть тут нет дополнительного культурного сенсу, который бы подразумевался чуть факультативно и тяготел дополнить эти местности сейчас. Конечно, у местных людей есть, несомненно, вариативность своих предпочтений, неуловимых со стороны. К примеру, какова предыдущая и нынешняя судьба этой женской особи в очках, интеллигентной? Будет ли ей сегодня хорошо, и что для этого должно сделать её тело? Есть ли у неё для него в сумочке шоколадка? Или вот це, інше тело с червоними трояндами на туфлях? Или данная демонстративная пани с подбородком к вечеряющим небесам, которая не в курсе, что на её колготках, долларов за 128, сзади преогромная дыра, сразу ниже юбки из чуть ли не Sanahunt'а?
Тут — несомненно, с какой-то обдуманной целью, — всё прикрыто сверху — нет никаких дырок в этом каком-то массивном куполе: только тело, тільки тіло. Ему всё равно, где быть, так что лучше прямо здесь. Но здесь, конечно, есть свои майданчики для життя. В том и дело, что, не зная о них, тебе остаётся только тело, а ведь тут — сам видел — есть ділянка питья пива с рыбой, територія употребления сухого печива. Тут працюють навыки экспертизы той же вяленой риби и есть участок самовыражения в диспутах с продавщицями. У них, наконец, тут автостанция и метро. Но всё это перекрыто для постороннего из-за его одноразовости, хотя бы и регулярной. Не протягиваются ниточки, ему всякий раз снова некуда идти. Тело как раз не участвует, все тела отшиблены, и если даже возникнет похіть, то это было бы зоофилией — раз в нём нет здешней истории и всех их многолетних тут взаимных зв'язків. Возможно, при небольшом числе участвующих жизнь имеет музичный, то есть даже ритмический характер с обязательным припевом, ещё более тактовым, тырц-тырц, являясь временем для впитывания щастя. Потому-то Народ и любит Попсу. Тут должно происходить какое-то столь же ритмическое и сладко истощающее телеса икрометание — промежуточное, потому что, накопив в себе вещи и чувства от них, тело мечет себя в моменте похорон, вкладывая его, богатое жизнью, в нутрь, то есть плоть в полость. Сюда должен приходить каждый человек обеих-двох полов на нерест. Что-то из него в тут должно удовлетворённо происходить и высвобождаться. Высвобождение, да, есть встреча с чем-то наречённым, то есть как раз со своим телом. Ползёшь брюхом по брусчатке, ощущаешь его адекватно. Нерестишься не спеша в промежутки между камнями.
На свету же тут, за зелёным забором какой-то дом, который никак не достроят. Раствор выпирает из между кирпичей, в рамках забора стоит киоск, пустой, в него ходят по нужде бомжи, а также лежат там и спят — ну, тепло и крыша, а рядом палисадник возле недостроя, заросший травой, а хотя бы и сорняками. То есть бомжи пытаются срать в стороне, но потом же кто вспомнит, где это было, так и ложатся куда упали; бегают щуры. А теперь мимо проехала машина, а мог бы и грузовик — здесь, між іншим, ездят на дизтопливе.
В подземелье же багато майна, дуже много речей, то есть — вещей. Там даже есть наборы пастелей и акварельных красок в тюбиках, что уж про взуття, шкарпетки, рушники, деревянные изделия и яблоки, а пахнет там квітами, в основном лилиями, заполнившими своей сластью все разветвления подземелья. Пол там асфальтный, но асфальт уже слегка испарился, и сквозь него выпирает углами щебінь.
Закарпатский коньяк не вводит в опьянение, но растворяет какие-то лишние перегородки между телом и данным местом — как поза Shavasana, то есть трупа, имеющая в виду полное расслабление всех мышц, лёжа на полу. Тут это можно достичь проще и сохраняя при этом возможность видеть, будто ты метелик: видеть стадо собак, перемежающихся наискосок от автостоянки к дыре в метро, имея в виду дыру в земле, а куда они дальше — не знаю, но тормозящих движение; у них всё тот же защитный здесь цвет сероватого песка с немного искрящимися на закатном солнце вкраплениями. Тут нет ни хера, с чем соотнестись, отчего остаётся быть телом. Дышать, покашливать, учащать дыхание после глотка кавы — процесс его употребления на открытой веранде — фактически на зупинці, посредине между остановкой и территорией бомжей возле недостроенного будинку, — вызывает ощущение. То есть имеется ощущение прихода тёпло-сырой субстанции, адекватной телу в добром смысле слова. Вот, между тем, прошло тело, в точности похожее на Борисова, главного редактора издательства «Амфора». Означает ли это что-либо? Весьма возможно.
Никаких шансов на понимание нет, хотя бы оттого, что не понять, что́ тут надо понимать. Здесь требуется сидеть и смотреть на всё бараном — чуть опустив, да она и сама — челюсть — опустится, язык чуть выскальзывает, вываливается, касается губы — глаза немного расфокусировались, но видят, как именно происходит время: и спереди назад и слева направо — куда больше, чем справа налево, имея в виду количество прошедших пешеходов. Но странно: чем бессмысленнее глядишь, тем более выпуклым оказывается всё вокруг и тем, почему-то, меньше ощущаешь себя плотью. Например, совершенно не помнишь о своих внутренностях, но это же противоречие? Де шлунок? Де кров'яний тиск, де млява шкіра, де печінка, де суглоби, де сечовий міхур, де тельбухи, де вік, в конце-то концов?
Ветер почти отсутствует, но какие-то бумажки перекатываются, а за углом продают палёные CD с такими-то кино, их на лотке много, можно шелестеть и выбирать, как некоторую загрузку, которая будет уместна телу — воспринимающему их как приятную ласку, гладя по спине. Копчик начинает чуть помахивать крыльями, этими своими оборками, будто прошла небольшая волна от прошедшего мимо существа с четырьмя чемоданами в четырёх руках. Четыре и четыре — сходится, так что всё в порядке. Три чемодана коричневых, а один зелёный, примерно как військовий зелёный, но не хаки, а транспортный. Внутри чемодана там лежат принадлежности для жизни, деревянные, никелированные, мучные и інші вироби. Но и стекло битых бутылок, между прочим, тоже красиво — на серой, песчаной, палевой земле, осколки, зелёные куски стекла красивее, чем коричневые. Но и коричневое скло тут лучше, чем без него.
Внутри что-то греет изнутри, фактически чьими-то лучами, выходящими через подушечки пальцев, опирающихся на стол зелёного цвета, жирного какой-то гладкой доски, уходя сквозь неё куда-то ещё, вписываясь в местность. Это сложное дело, вписать себя обратно в тело, когда метелик уже вылетел. Это очень сложно, если изначальная невинность соотнесения с ним утеряна. Наверное, это и подразумевалось под первородным грехом, что же ещё, если не это? Но тут же не упражнения в прикладном богословии, местность не способствует, хотя какая местность этому не способствует?
Тело освобождает от заморочек, больше ничего тут нет, тело, одно только тело и ничего иного. А как ощущает себя человек, не так чтобы считающий себя телом, но не имеющий других ідей на цей рахунок? Вот он двигает ногу — это он, человек, поступил в рамках своей компетенции. Он ощущает, что это он весь несколько передвинулся, какие-то связки напрягают его цельную сущность, а сам они присутствует во всём и как бы монолитно идёт. Или, если он ест, он есть и еда становится им, вот это он, бессмертная сущность, рыгает, здесь и теперь. Но как они думают, которой частью? Как это ощущают?
Или вот у него всё идёт, как шло, и вдруг что-то щёлкает, даже с треском: непоправимо — даже не зная что, но — явно непоправимо. Никогда больше не будешь пользоваться этой штукой, как прежде. Всё, там что-то сломалось, — но потом, конечно, привыкнешь. Зато у тела понятные радости — скольжение, поглаживание, то есть осознанное трение, проскальзывание, тормошение, шебаршение, наркоз.
Интересен также вопрос опознания телом его счастья, его удовлетворившего, — какой вид это имеет? Когда какая-то зелёная линия превращается в красную? Или что-то попискивает, ускоряя попискивания? Или что-то, что сосало, насосалось, отваливается, удовлетворившись такими и сякими чувствами остального тела и уползает куда-то в его глубину — в те места, где и живут удовлетворённые желания, и там сыро, тепло и гирлянда иллюминации, дрібні лампочки.
Между тем тут уже начинает восходить второе солнце — в отличие от первого, по цвету это было каким-то малиновым. Не луна, конечно, — луна тут меньшего размера и, в профиль, чуть эллиптическая. Зеленовато-сероводородная — она висит не очень высоко над Днепром — в той, в общем, стороне, где элеватор. Может и не сероводород, а оцет.
По ночам на Контрактовой происходят расстрелы излишних представлений. Вот человек сдуру себе что-то придумал, у него есть не так чтобы даже план или мечты или предположения про майбутнє, но некоторое протяжение себя, то есть — продление за своё тело. Тогда его выводят ночью на Контрактовую, и их отстреливают, как бы дезинфицируя, а он потом живёт себе, как жилось, и, в принципе, был бы благодарен за событие, если бы об этом знал. Но он ничего не знает, а вот — именно тут. Знали бы — сюда бы приезжали толпы, в место, где поубивали чуть ли не стадо их любимых зайчат, перед расстрелом даже не дав понюхать морковки, морквини. Впрочем, возможно, их выстраивают рядами вдоль Нижних и Верхних валов, пуская вдоль вулиць какой-нибудь горчичный газ. И тут ещё должен быть карьер, куда сваливают все сны, обещания и случайные чувства, — потому-то Подол так бруден днём, что работает ночью, устраняя всё, что отличает человека от тела. Потому-то сюда и тянет, лично понять, как всё хорошо устроено на свете. Такие рассуждения, это типа выбухи, то есть существа, имеющие телесную, но одноразовую природу, несколько сырую: каждый из них не имеет ни смысла, ни адресата, но является бессмысленной реакцией, почти инстинктивной, в данном случае — автора текста. Они нарушают целостность тела, всякий раз демонстрируя независимость от него, глупую, как всякая демонстрация. Они выходят из их автора и покидают его на какую-то свою свободу. Их не вспомнишь, хотя печаль от того, что они тебя покинули, останется.
Не заниматься же анализом их жизней и их обстоятельств, желаний лиц, стоящих тут на остановке или идущих мимо, или живущих напротив: ну вот какая-то там двухкомнатная квартира, проводка на кухне идёт поверх, она же просто просвечивает сквозь дом, что идёт поверх, что тут поделать. Но они включат свет, электричество пойдёт по этой проводке, осветит лампочку, станет ещё уютнее.
Известно, что Вивальди працював «Времена года» тут, каждое из времён в другом ганделыке. Осеннее — именно отсюда, возле остановки, летнее — на Подоле есть свой локальный пивзавод и палатка ближе к рынку, на другой стороне, вот там. Зимний Вивальди был в той точке, что на Межигiрской, где музыкальный автомат и стойка за перегородкой из оргстекла. Зацарапанного, немного матового. А где весеннее — не знаю, да он и сам не помнит.
Но вот житло, оно же должно быть? Туда надо идти телу, то есть туда идёт тело, как радіолокаційна станция, всем собой ощущая постоянный приток импульсов, создающих ему информацию куда идти, отчего оно идёт, не нарушая равновесия и ориентируясь. Оно фактически вырастает по делу множества операций, которые производит, — внутри него есть непременно какие-то ещё муравьи, они выбегают из некоторых щелей — видимо, за этими щелями пространства, заполненные муравьями. Они швидко производят необходимые для тела внутримолекулярные дії, отчего тело имеет возможность идти и дойти до дома, понимая под этим место, из которого ему немного не надо будет уходить. Дом, значит, есть дыра, куда тело войдёт, дойдя до дома с точностью до форс-мажорных обстоятельств, причём они форс-мажорные именно потому, если он туда не дойдёт. Ergo, по умолчанию есть такое гнездо, паз, в которое (-ый) вставляется код, теперь уже можно сказать, что это SIM-карта: как осознавали себя люди до появления симок? Теперь-то они знают, что у каждого из них есть такая своя приватная штучка. Потому-то вся философия такая замороченная, что раньше не могла найти точных сходств, всё получает наглядность позже. Что-то появляется и, как домой, ложится в своё гнездо: и всё уравновешивается. А ведь ещё есть аккумулятор и пинкод, а ещё — зона покрытия и подключение: кто знал раньше об этой анатомии? И всё это равно телу, а также для него, не выводя за пределы его компетенции. Даже на Контрактовой в конце сентября (+ 25, снижающееся солнце, пахнет листвой, остывающим теплом). А чуть поруч, между тем, с прошлого появления тут как те́ла, построили два высоких будинка, один розово-малиновый, другой — яично-канареечный. Они, наверное, всё время оттуда глядят, если, конечно, не моются в душе.
Но должно происходить какое-то прямое управление — не в смысле внедрения инстинктов, привычек и образования и даже не в варианте частных физиологических стратегий. Всё это не приведёт к возникновению памяти — разве что кроме памяти самого этого места, она останется какими-то колебаниями, как бы плавниками ската или китайскими белёсыми грибами — они как-то колышутся во времени на этой территории. Растягиваются, касаются окрестностей — примерно в трёхстах метрах за пределами близорукой видимости точки отсчёта, которая — тело. Оно, тело, и колышет плавниками, которых, если о нём не думать, и нет.
Решения в данной точке принимаются путём консенсуса всех членов тела, и они всё время происходят, иначе бы все особи так бы и стояли тут. Повсюду всё время происходит глобальный договорной процесс, хотя, собственно, какой же это консенсус или common sence, когда иначе деться некуда. Даже не закуришь.
Ещё также свисающие элементы. Это важно, всё это по-своему участвует в принятии решений. Или такой продукт — вытянутый, снаружи шершавая шкира, далее идёт слой мякоти, сладкой, по вкусу как вишня, но если чуть глубже, то будет дырка, из которой потечёт жёлтый, жидко-вязкий, жёлто-зеленоватый гной, гнилизна, которой часто пишут письма и употребляют в частной жизни, потому что она должна быть регулярно и на единой основе, которой и является гной и гнилизна; они и склеивают отношения тел.
Что данное размышление добавит к знаниям про тело? Например, факт наличия гнёзд, расположенных не только вдоль хребта, а по всему телу. В гнёзда вставляются такие как бы пульки, похожие на маленькие дирижабли: туповато-выпуклые спереди и более быстро сходящие на нет с другой стороны, круглые в сечении. Они входят в какую-то клемму, матерчатую, то есть телесную. Этакие крошечные сфинктеры, которые и не заметит никто, кроме обслуги, которая шурует в каком-то технологическом помещении внутри мяса. От же, тело расползается, с этим ничего не поделать: как только оно начинает думать о себе, оно тут же и расширяется, захватывая в себя всё подряд, осуществляя аннексию. Пересекаясь с другими телами, оно проходит их насквозь, все проходят друг сквозь друга: телесность обнаруживает себя отсутствием её, а ведь хотелось же, чтобы как проще.
Ещё раз, вывод: если ограничить себя телом, то оно начнёт разрастаться. Оно будет увеличивать свой состав и территорию, им занимаемую: это невозможно остановить, и оно оказывается нечёткой слизью, из которой вменяемо только то, что успело затвердеть. Подол, например. Тело расползается как тесто из квашни, намереваясь накрыть, покрыть собой всё и во все стороны.
Но это, конечно, не тело — телу хочется норы, дыры, куда бы укрыться от всей этой лепнины. Дыра, щель, дырочка, ямка — что угодно, потому что тело это лишь желание такой дыры, ме́ста, куда оно может проникнуть, спрятаться и обмякнуть, расслабленными мышцами себя заполнив эту внутренность — всё равно, чего именно.
И всё, о чём можно знать надёжно, — что существует Контрактова площа, потому что она тут. И это здесь Алайский рынок, откуда видно во все стороны света сразу. Потому что у каждого тела должен случиться свой алайский рынок, который только и есть его тело.
Значит, вот это о чём всё было: всегда must be next дядька, который зафиксирует, что опять распалась какая-то связь. Термин «Алайский рынок» придумал в 1942-43 году В.Луговской (Три дня сижу я на Алайском рынке, на каменной приступочке у двери в какую-то холодную артель. Мне, собственно, здесь ничего не нужно, мне это место так же ненавистно, как всякое другое место в мире... Чужая жизнь — она всегда счастли́ва, чужая смерть — она всегда случайность. А мне бы только в кепке отсыревшей качаться, прислонившись у стены. И ничего мне, собственно, не надо, лишь видеть, видеть, видеть, видеть, и слышать, слышать, слышать, слышать... Опять приходит лёгкая свобода. Горят коптилки в чужестранных окнах).
Речь не об искусстве, а о воспроизводстве чувств. Делать нечего: время от времени кто-то должен фиксировать факт отслоения мира — такого, что это отслоение уже заметно, и могут это сделать только дядьки. Они, потому что, не продлевают себя вперёд и назад, они здесь, где есть, ну да — некоторые от этого страдают, не я. Речь лишь об ответственности за традицию, к тому же всё ещё крайне слабо раскрыта тема наличия тела.
А оно тут и видит: вот телевышка, сетчатая, почти проволочная в сумерках, торчит в зазоре между деревом бульвара (весьма высокий тополь) и широким рекламным щитом над зупинкой. Что щит рекламирует — неизвестно, он задействован только с одной, той стороны, а отсюда видна изнанка, крепёж и тыльная сторона: жесть, бляха. Да, а клетка для арбузов, которая между точкой зрения и остановкой, она не зелёного, как в Москве, а тёмно-синего цвета, но кавунов там пока нет. 375-53 КН с полчаса как уехала.
Такие дела: всё это регулярная задача. Другое дело, во что при этом превращается небо. А на нём становятся видны все предыдущие перемещения по нему как солнца, так и луны — это каждому отдаётся пространство, предназначенное именно для него. В нужном месте при правильном поведении небеса расслаиваются, и каждому отдаётся его небо. Конечно, можно предполагать в этих мерцающих бороздках message лично тебе, но читать его уже и не обязательно.
|
