Москва Мурманск Калининград Санкт-Петербург Смоленск Тверь Вологда Ярославль Иваново Курск Рязань Воронеж Нижний Новгород Тамбов Казань Тольятти Пермь Ростов-на-Дону Саратов Нижний Тагил Краснодар Самара Екатеринбург Челябинск Томск Новосибирск Красноярск Новокузнецк Иркутск Владивосток Анадырь Все страны Города России
Новая карта русской литературы
 
 
 
Журналы
TOP 10
Пыль Калиостро
Поэты Донецка
Из книги «Последнее лето Империи». Стихи
Стихи
Поезд. Стихи
Поэты Самары
Метафизика пыльных дней. Стихи
Кабы не холод. Стихи
Галина Крук. Женщины с просветлёнными лицами
ведьмынемы. Из романа


Инициативы
Антологии
Журналы
Газеты
Премии
Русофония
Фестивали

Литературные проекты

Воздух

2006, №1 напечатать
  предыдущий материал  .  к содержанию номера  .  следующий материал  
Стихи
Из книги «Последнее лето Империи»

Виктор Кривулин

Одна минута в полдень

                                         Амальрику

в городе в старом центре
как перед войною когда-то
в душный заоблачный день
в самый полдень
именно там. Здесь.

теперь это я выхожу из подвала —
не кто-то иной
начинается возраст когда обращаешь вниманье
совсем на другое:
сколько старых людей стало на улицах наших

теперь очень много старух
стариков почему-то всё меньше
есть возраст когда от признаков пола
уцелевает только различье в одежде...
вслушиваются во что-то

цельности, думаю, —
вот чего не хватает
течение жизни подобно дробленью числа
низ растёт, а верх остаётся всегда неизменным...
всё больше вещей ненужных, плохо сработанных, бедных

мир бесконечно малых
тяжёлая капля на школьном стекле микроскопа:
их изучают. Нас.
учительно из-под очков невысокое небо
возле статуправления замерла чёрная «волга»

огромные буквы идут иностранные буквы
терзая тела молодые
Монтана горит на груди, на ягодицах — Техас
орлами пластаются майки
рычат вавилонские львы на задние лапы вставая

больше мужества и героизма!
больше мундиров на улицах
пехотный полковник
становится в очередь за лейтенантом ракетным
долго и молча стоят за молодой картошкой

из овощного подвала
подымается дух разложенья плодов и кореньев
только живое гниёт
эти фрукты на пенсию вышли
ходят по школам теперь, воспитуя зелёную молодь

сорокалетняя блядь на остановке трамвая,
мусоля мундштук беломорины, влажной, потухшей,
пытается петь
народную песню пытается петь
песню святую:

юный гермес родился безволосым босым
бог тишины промтоварной начальник локтей и спины
вот проносит он танец
танец сандалей крылатых — артек асфодели асфальт
на плечах его — звёзды

грохнула пушка. открылся обеденный праздник
теперь уже точно что полдень
слетают орлы федеральные с лёгких одежд
и кружатся над проводами на душных высотах...
жареной печенью пахнет

два оживлённых воздушных курсанта прошли
будущие офицеры
соколы — как их там звали когда-то?
соколы или орлы?
их беседа неспешна секретна полна ультразвука

нет, не хотел бы я паузой быть в их мужском разговоре
мышцы лица онемели
судорога ожиданья:
немец появится в небе — и надо ответить
молча ответить но точно

два солдата-узбека прошли
обращая чёрно-пещаные лица на женские груды
на сладкие ямы
лица обстреляны оспою глаз вожделенных слепых
идут вертя головами, снявши фуражки

нет, не хотел бы я быть в их молчании редким словцом
тюркоязычной отрыжкою смысла
багряной изнанкой галош
еле налезших на смуглые сту́пни босые
хлопковых гурий

над их головами — чужое неихнее небо
в небе идёт шевеленье
слипшихся тел исполинских узел туманный
голени локти и бёдра и плечи
и головы — невычленимы

всё это сразу и вместе
всё это — единство и мощь
тучное — в тучах — тело народа большого
райскаяпушкасотверстиемтёмнымоткудальётсяимперскаясперма
иклейкаякрепчецементасвязала части жестокой любви

напрасно он
мытый лавандовым мылом
опрысканный кёльнской водой
напрасно стоит иностранец
нацелив лиловую дырку на очередь за огурцами

не выйдет! никто не допустит
вижу расправу над сладкоязыким орфеем
в ситцевом вихре вакханок он тонет
и, оглушённый буханкой, затих
наша победа

с неба валятся стулья
слетает планируя скатерть
с которой срастился ораторский пыльный графин
с неба рушится пьяный кулак микрофона
обломки фанерных речей

всё теперь настоящее
в полдень рабочего дня вопиет остановленный транспорт
обретается красная тьма
тьма пожарных машин во дворе Инженерного замка
пожар, говорите? горим...

появляются люди в асбестовых робах
как будто не люди —
ритуальный огонь пожирают и движутся неторопливо
словно в огненном сне они руки вздымают
и машут: «Прощайте!...»

вот, я что-то нашёл
наконец-то поднял с панели
обгорелую ветвь звуковую, хворостинину мира
и всё, что я видел сегодня,
порывалось, хотело сказать об одном

наконец-то из тёмных полуденных букв
образуется связная фраза
прочтёшь — и от ясного смысла ослепнешь:
как тайно прощаемся мы
друг с другом и сами с собою!

да и кто признается что всего лишь
он поток воздушный между губами
струя дыханья бьющая в дёсны
язык поднятый к нёбу
слово «прощайте»


Кошка и Голубь

медленно голубка слишком низко
над помойкою летит
по-кошачьи замирает переписка
и за птицею следит
щелевитым и ромбообразным
хищно суженным зрачком...
комната письма просторна и напрасна
в ящик падая ничком

я гляжу из ящика во двор во двор-колодец:
извивается калифорнийский бич
на закате в аэрополёте
где кренишься и надеешься достичь
яркости открыточной рекламной...
я отсюда из норы
из окна с засетченною рамой
ясно вижу недоступные миры

кошка замерла и клацает зубами
голубь рухнул тяжело
на дощатый ящик... так и есть: позвали
ах, позвали как назло
до конца не досмотрю охоты —
почту принесли, с надеждою прочту
что и там, на том конце природы,
по другую сторону, в поту

среди ночи просыпаются, не в силах
выкрикнуть спасительное «брысь»...
кошка прыгает — и на задворках милых
прорубь неба увлекает ввысь.
голубь тучный, буржуазный голубь
как бы нехотя с трудом
вспархивает. поднимаю с полу
скомканный конверт: всё пишут не о том!

мгла средь бела дня, и туча накрывает лужу
окружившую срединный люк
да и что писать? изнанкою наружу
вывернется, описавши круг
возвратится после кругосветной
одиссеи — если бы ответ! —
но отброшенный зеркальный безответный
сломанный вопрос-велосипед


Прибалтийский детектив

возьми сюжет свой, подавись его развитием:
над жертвой небеса крупнозернистые
опрысканные чёрным проявителем
усеянные дырами и брызгами

возьми сюжет свой говорю бумагу рыхлую
под протокол под разговор с ворюгою
о смысле жизни где-нибудь под ригою
на дюнах юрмалы за недопитой рюмкою

официантка в кружевном переднике
стеклянная стена — и облака за ней
вокруг — учителя и проповедники
души гражданской, правды недосказанной

понятье о добре такое твёрдое
что каменеет сердце у преступника
его преследуют стальными натюрмортами
пейзажи смертные где опустела публика

юрист молоденький, по-западному скроенный
однако совестливый с принципами вескими
ему откроет сколь огромной Родины
обильной горькими и достоевскими

он блудный сын — какой духовной бездною
он отделён от массы человеческой
пока не затворили дверь железную
за ним с любовью с мукой по-отечески

и нет иронии, хотя и мало пафоса
песок холодный, ветер, вереск ветреный
и свет страдания — когда висит как пауза
вся жизнь его, и вся — одно мгновение

остановись! покуда штамп горлитовский
не тронул яхт возле причала пляшущих
пока возможно бегство по-египетски
исход униженных освобожденье страждущих

петлю сюжетную, послушай, не затягивай:
окончится быстрее чем задумаешь
ночное плаванье по лунной глади знаковой
в луче прожектора ожившего за дюнами


Кто что помнит

никто ни шиша не помнит за древностью лет
душа народа из прошлого избяного
из барачной ночи
в новый, кубический свет

впрыгнула
но от Vita Nuova
избави нас Боже
империя не перенесёт

прыжка над бездной козлиной прыти
и теперь бичевидно-хлёсткое «Время, вперёд!»
звучит иначе: «Стоять! Как, болваны, стоите!
Не шевелиться. Убрать животы. Выгнуть дугою грудь»

есть неподвижное мужество строя
всей жизни которую не повернуть
фронтом на будущее
тылами в былое

историк ныряя в метель
попадает на дно
областного архива

но и допуск не вечен — бедняге
ни шиша не выдадут
(хоть бы свечное пятно
с гербовой, купчей, на сгибах чёрной бумаги!)

нет

ни кто эту землю продал
ни кто купил
мы уже не узнаем насильно её населяя
измышленной мышиной тьмой родовых могил
воплощённой мечтой футуриста о равностороннем Рае


Старик

всё чаще лицо застывает как маска
а ты и не замечаешь
кажется: оживлён, даже весел
ан кожа мертвеет

вот уже «Мы!...», как бывало, воскликнуть
не повернётся язык
«я» — говоришь осторожно, стараешься не оступиться
но и я ненадолго

бранчливый зародыш который тебе вызревает
он уродливей кукушонка
старик забывающий (как забывают очки)
имена и местоименья

силы памяти силы ушли на усилье
что-то вспомнить такое
чему не найдёшь соответствий
в памяти прежней, земной


Рождественская распродажа

всё нищенствует новогодний рынок
одно богатство — императорский балет
шестиугольных символических снежинок
нижинский, павлова... кого там только нет

рождественская распродажа!
а там и снег на Итальянской
где вьюжный выход из Пассажа
над пароконною коляской

пары́ спасительного зелья
сугроб крестьянского лица
извозчик сотканный метелью
ждёт барина или купца

а наших денег деревянных
в упор не видит не берёт
и даром что народ в романах
такой отзывчивый народ

шесть гривен серебром — и баста
но и того не наскрести
в расплату за чужое барство —
алтын трамваечный в горсти


Боцман

молодец потрёпанный ветрами
в морях издательских буквальных
когда ко рту подносит матюгальник —
он голова он главное в романе

о жизни сложенной из нас
он сам ответ — а мы одни вопросы
и ты молчи ты матерьял безносый
в живую кучу сваленная снасть

где справедливость равенство и воля?
где суперценности от пушкинской поры?
где, наконец, союз любви и алкоголя
под сенью марсианской мишуры?

а вот они! — распахивает китель...
хотя бы что-то... ничего не видим


Парусник-дитя

возьмём романтику морскую
на дорежимной мебели развесим —
пускай посушится под нашим равновесьем!
ты скажешь: я конечно я тоскую
по добром времени пардонов

средь леса мачт или в толпе тритонов
я видел парусник — трёхлетнего ребёнка
его за ручку маменька вела
ах, осторожней: бывшая воронка
былых окопов плавная волна
вот буерак а был когда-то бруствер
земля взволнована и ходит ходуном
её, как в океане, каждый мускул
живым прокатывается бугром —
смотри-ка под ноги!                      
                            а он кренится набок
возносится на пенный гребень, рушась
куда-то вниз, теряя на ухабах
поддержку, руку, на мгновенье — душу
свобода первая! он — сам, и тяга в парусах

я видел парусник я знаю как до слёз
доводит скрип досо́к в расшатанных пазах
как, напрягаясь, лопается трос
и судорожно-скрюченный зигзаг
нейлоново-пеньковый иероглиф
нашёл единственную цель —
твоё лицо как точку на конце
повествованья.                         
                        был неповоротлив
так неуклюже двигался рассказ
меняя галсы перекладывая румпель —
но даль морская шла и шла на убыль
само пространство свёртывалось в нас
мутнея, мельтеша, створожась...

я видел парусник: лицо его горело
в солёных брызгах и лоскутьях пены
боль горяче́й души и больше тела
боль необъятная, чужая,
до горизонта, зыбкого предела
сознанью, плаванью, предощущенью Рая


Январская программа

январь. около десяти.
просыпаются, плача, дети за стенкой
«больно!» — кричат — «больше не буду, пусти...»
белые руки их держат. поздно. пора идти
в контору где время само превращается в деньги

нищенские... но если дотянем до четверга
будет и в нашем доме вечер нескучный
мёрзлые яблоки блоковская вьюга́
слабо-серебряный шелест (фольга)
рёв телевизора (из передачи научной

музыка) — что они там завели?
показали море, кулак цитадели мальтийской
пушек медные спины, пылающие корабли
всё это где-то в невероятной дали
но ближе комнаты нашей — угрожающе близко

«отчего на улице флаги с чёрной каймой?» —
спросит больной ребёнок, и не дождавшись ответа
глубже зароется в рокот пучины морской
в жар средиземного лета


Жестокий романс

хотя бы с лёгкой трещиной
романс жестокий
душа осталась женщиной
готовой увлажниться
когда флажок восторженный
взмывает по флагштоку
над ныне уничтоженной
провинциальной птицей

когда гитара мается
в окне телеграфиста
и юная страдалица
под зонтиком ажурным
раскрыла зонтик — душно ей
тяжёлый вечер, мглистый —
но словно бы разбуженный
каким-то длинным гулом

в ней Голос отворяется
отрывистый и хриплый
мужской солдатский лающий —
на этой почве зыбкой
наверное сбываются
лишь тёмные желанья —
и вот вопит пророчица
дрожа под грозной дланью


Он берёт

властной рукой берёт он долю моей души
остро отсюда виден меч грозящий народам
отточенные, с полётом, посольские карандаши

старческой мыльной пясти разве решила власть
сколько дышать осталось как пересилить счастье
и частью малейшей частью в грозное целое впасть

сколько души осталось? меньше малого, горсть
вот он берёт остальное — остаётся голая жалость
и что бы сейчас ни рождалось — как бы не родилось

знаю — она и в смерти продолжается, боль
только совсем другое — не болит она, просто светит
словно рыбина рвущая сети прежних своих неволь

это знает ребёнок властной рукой схватив
пружинящую игрушку полную тихого звона
схватит — и напряжённо вслушивается в мотив


  предыдущий материал  .  к содержанию номера  .  следующий материал  

Продавцы Воздуха

Москва

Фаланстер
Малый Гнездниковский пер., д.12/27

Порядок слов
Тверская ул., д.23, в фойе Электротеатра «Станиславский»

Санкт-Петербург

Порядок слов
набережная реки Фонтанки, д.15

Свои книги
1-я линия В.О., д.42

Борей
Литейный пр., д.58

Россия

www.vavilon.ru/order

Заграница

www.esterum.com

interbok.se

Контактная информация

E-mail: info@vavilon.ru




Рассылка новостей

Картотека
Медиатека
Фоторепортажи
Досье
Блоги
 
  © 2007—2022 Новая карта русской литературы

При любом использовании материалов сайта гиперссылка на www.litkarta.ru обязательна.
Все права на информацию, находящуюся на сайте, охраняются в соответствии с законодательством РФ.

Яндекс цитирования


Наш адрес: info@litkarta.ru
Сопровождение — NOC Service