Родословная

Дождь на рассвете... дождь. Наверное, в тиши
уютной, той, покинутой России
(центральной), где в соломенных
дикорастущих крышах
дождь застревает в Муромских лесах...
В Тарусе тоже дождик... Лопухи,
развесив уши пупырчатые,
слушают ненастье.
В реке с трудом полощутся лещи,
тяжёлые, гружённые икрой (и водкой).
А у окна стоит, вдыхая ветер
и перегар сырого Подмосковья,
Татьяна Леонидовна Петрова,
искусствовед музея народной старины,
преподаватель музыки народов СССР,
любительница Врубеля и Блока,
и Фалька, и Матисса, и Дега...
Случайно и непостижимо странно
влюбившаяся в сплавщика Дурнаго
Андрея Венедиктовича, внука
и правнука художника Перова,
однофамильца,
чей маленький этюд, совсем случайно,
остался средь личного имущества Загряжской
Тамары Люциановны, хористки,
племянницы великого поэта
со стороны и брата и отца...

* * *

...Я узнал, наконец, как лечить голубые леса и тушить ночные пожары
«Анаис-Анаис» нас научит и в бездне искать оправданье жары,
широта Бержерака и узость трофейных штанов,
широка та страна, о которой сказал бы «родная»,
пирамиды ночного Хеопса
и Помпеи глубоких колодцев ночные пиры...
Агротехника леса в процессе глубокого тайного пота
затекает в бюджет и нахрапом берёт и нахрапом берёт города,
на холодной звезде
совершается злая тупая работа,
и на нотной бумаге, на закате Европы
допишет свой труд Деррида...

* * *

...Бог его знает, откуда начнётся срастание леса
с гиблым картофелем, будни асфальта — для срама,
топь чернослива и холод ключей от квартиры,
дождь из соломы, растущие дети на вырост,
губомарание в спальне чужой... Ненароком
встретишь Державина в скуфейке и лисьей порфире,
алый кафтан лицеистам на память оставлен.
Репин убогий напишет убийство Ивана,
Бог его знает зачем...
Разворочены ульи Прованса,
там, где зарделось вино, проступает румянец на реях,
катится в дымный тоннель золотое кольцо дилижанса.
Все там погрязли в грехах —
кто в пенатах,
                         кто в гипербореях...

* * *

Но синий декабрьский денёк,
Но нежность оттуда,
Где горем залитый белок
Горяч, как Иуда.
Покуда чеканят гроши
Над гробом событий,
Играют в лапту латыши
В предгорье наитий.
Пока голубеет река
В тазу, как в лазури,
Играет поллитрой рука
В предчувствии бури...

Из дневника

                                          Ю.Новикову

Осень была: встретил Юру.
А он грустный-грустный...
Очки снял. Нёс молоко.
«Грустно, Ефим, грустно...»
(И кроткие глаза без стёкол,
печальные и красивые,
глаза русского интеллигента,
глаза оттуда, из девятнадцатого...)
Ветер на Кузнечной.
Несу молоко.
Юра надел запотевшие очки.
«Идём ко мне.
Я покажу тебе рисунки.»
Рисунки странные.
(«Сыру не хочешь?»)
Я ем сыр.
Потом — рисунки.
Капельки крови
Краплаком разбрызганы.
И линия
— почти потусторонняя...
«Останься, будем слушать музыку.»
Я остаюсь. Мы слушаем музыку.
Юра подходит к окну,
Долго смотрит туда...
Там ночь и туман.
Потом говорит: «Нигде,
нигде не продают оружия...
Странная страна...»

Опыт

                             Косте Я.

...Ночь летает сокровенно,
Гриф садится на бордюр.
Пьёт мыслитель сок Родена,
Мальчик гложет конфитюр.

И созвездье Лебедей
Запрягает звёзды цугом.
Я снимаю тихий угол
Для артистов и блядей.

А дивчина, карамельки
Лижа спелым языком,
Поправля свои бретельки,
Входит в гости босиком,
«Он актив или пассив?» —

Спрашивает и конфетки
Лижет алым язычком.
...Снежный ветер душит ветки,
Церковь падает ничком...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Вьюга, вьюга... В эту пору
В огоньке любому вору
Невозможно отказать.

Ночь. Зима... Позёмка. Город.
Постовой на мостовой.
Грипп летает над водой.
Лунным ветром диск расколот...
Раскорякой встал покой.

* * *

...Запах весны невесом и пахуч,
тревожен и тонок...
И так затейливо в теле встал оленёнок,
тёплыми рожками внутрь прорастя.
И неведом он никаким краеведам,
никаким географам,
а также топографам,
деточка-запах.