Эрато — Кавафису
куда деться от чубушника,
беглого бреда, сводного брата жасмина,
изжевавшего воздух?
со связанными за спиной руками,
на коленях, он охрип, застыл с пеной
у рта и молчит в ступоре об июне,
разбрызгав по сучкам страдания
о четырех лепестках, великолепный,
в золотой середине лета, державный
как Герлен, Шанель № 5.
кусты разрослись, захватили полнеба,
и дрожит продуваемый ветром чертог,
расшитый пахучим крестом,
трепещет, скользит по зелени парус,
тремор крючков на нотных линейках
отдаётся в висках, музыка повсюду,
но с креста не сходят живым.
три недели, не больше, длится делирий,
медовый месяц, средоточие красоты,
густо собранной в солнечном сплетении веток.
как подвески на люстре, дрожит душа
от такого соседства, подглядывая
за создателем через жалюзи,
узорчатые просветы в листьях.
в сладкое решето сыплется синева
изразцом голубых минаретов,
соперников бирюзы в чистоте цвета.
но и в тени не укрыться от жужжанья
этих пчёл, облепивших руки, плечи
и кривые мизинцы куста венценосного.
куда и откуда идёт бесноватый Меджнун,
обращённый в цветенье?
лучи выжгли на лазури подвенечное
платье из тюля, фелонь и смокинг
из кипящей слоновой кости.
паденье Дедала, штопором вошедшего
в воду, взбило грозди.
куст искрится коротким замыканием.
не поцеловать, нет, дотронуться только
бы взглядом до зрачков, гагата,
вправленного в белый оникс склеры.
совершенство оглушает, вроде теплового
удара, вальс по стеклу босиком.
красота смертельна, как обоюдоострая
бритва, чубушник в наших широтах
полпред жасмина, сам же он любит
полуденные страны, дурман воспетый
на фарси, вдохновитель образов, словно
гашиш в кальяне.
дрожащей рукой лист выводит
на грифельной доске строку, как зной
испарину на лбу, и огонь написанное
молоком на бумаге.
любовь к Фрэнку А., собеседнику птиц
и полевых лилий, сокрушительнее расстояния
от Фароса до Ассизи.
пилигрим, быть может, вернётся
просветлённым, но моложе вряд ли.
не заглядывай на дно души и стакана, —
кабатчик выдурит твой золотой.
но куст не послушался, и облитый
отхлынувшим валом, захлебнулся цветами,
эпилептик в падучей, распластал на траве
крылья павлин в белоснежном
ознобе... просите счастливый случай,
чтобы он вынес вас на другой берег,
подальше, пусть не увидите больше
ваш захолустный остров в Эгейском море,
но избегнете удушья в духовке сумеречной
эпохи, кораблекрушения в тине и иле.
раки сожрали Посейдона,
из стоячей воды торчит киль обглоданной
костью. «Эсперанса» вычеркнута из реестра
судовладельца и догнивает на свалке.
Саргассово море тушит любое движение,
оно гибельно, непроходимо, целиком
из густых водорослей и мелей,
опорожнив флакон с беленой и наперстянкой,
лирик валяется в коме в спальнях Аида.
от его пророчеств вставали крашеные
волосы в шиньоне Коры, хозяйки борделя.
Эллинский мир обречён, ну так что же?
тем его драгоценней осколки.
лишь в музейных витринах уцелеют орлы
и штандарты, прекрасны мрачные на закате
кипарисы, и нет лекарства, Константинос,
от левкоя и эвкалипта на террасе,
и от сна о Фрэнке Ассизском,
не пейте из следа лопатки на простыне,
козлёночком станете, жажды не утолив,
сладок цианистый калий в миндале
и абрикосовых косточках,
в третью стражу ни души у колонны Помпея,
в старом порту огоньки, как при Птолемеях.
у бёдер такой же абрис, что у инжира,
округлости из спелых линий вычерчивают
плод, губам себя отдавший на закланье.
по шее и затылку перебегают пальцы,
будто слепой читает.
гитара, бёдра, две гитары.
две пары внутрь обращённых ягодиц.
на фоне сюзане дуэт, зажмурился багет.
рептилией ползёт клок лунный от легендарного
руна в Александрии кто-то да не спит.
Ферназ оплакивает союз Ахейский,
и вопрошает о будущем Сераписа.
в облаке курений поэт забылся
под кустом жасмина без барбамила и капель
белладонны, нырнувши в мудотень залива.
без мака веки слиплись, тяжёлые
от грёз о шее Фрэнка А., его ушах —
резных камеях, «дозорный увидел свет»...
масло догорает в лампе.
но на то ведь поэты и греки, Агиос
о Феос, чтобы из отчаяния ваять гимны.
ЕКАТЕРИНА ФУРЦЕВА В ПЕНЬЮАРЕ СМОТРИТ НА ГОРЫ В КИСЛОВОДСКЕ
Скажите, живущим на рожках улитки — что нужно оспаривать людям?
Бо Цзюйи
(пер. Л.Эйдлина)
прохлада сгустилась, а я опьянела, хризантемы
под оградой в тумане намокли, осенние лебеди
все улетели, но с ними мне не было писем.
поздней осенью накануне ноябрьских праздников
живу на госдаче беззаботно, бюро, резолюции —
ну их в жопу.
мечтой улетаю за солнцем в Пицунду слушать
цикад голосистых, два дня уже газет не читаю,
и не знаю, что там ТАСС заявляет,
кого назначили, кого сняли.
зачарованная красной листвой на юге готовлю
доклад отчётный, душа горит, пить хоцца,
хоть Шанель глотай, дождусь глубокой ночи,
и наслажусь игрой на чжэн и цинь. деве с
берегов Ло кто отдаст одеяло? поэты далёких
эпох что знают про барак и матрац,
на котором, сжираем клопами и вшами,
зэк грезит о женской ласке? впрочем, я
проведу вечер в северной беседке
в разговоре с луной, пешим этапом ползущей
по небу, как изнасилованная охраной девка.
прислуга ушла, и одна я в опустевшем доме.
тоскливо в холодной спальне, пью ночью
на озере в бамбуковом домике чачу,
сменив гимнастёрку на шиншиллу, без конвоя
смотрю на нефритовую дорожку на водной глади.
все настигнуты птицы, и становится лишним лук,
а всё-таки нет покоя, сверчок на стене ткать
тёплое платье зовёт, но мне не спится.
вертухай, видишь, как шевелятся драконы
расшитых знамён, опять провожаем мы знатного
юношу в путь, назначила его зав. отделом культуры
в провинции дальней, на коллегии встретимся
мы на квартальной только через полгода,
тридцать птиц пролетело, и на месяц зима
придвинулась ближе, так нежданно, так вдруг
превращенье и нас постигает, пятилетки мелькают,
а не стало светлее, в очаге моём хворост горит,
и свеча не нужна, за окном непогода, луна
волдырём надулась, потонула в тумане,
висит в темноте над башкою кулак, архипелаг
гулаг, архипелаг говно. это было недавно,
это было давно, даосские божества пусть нас
рассудят, где она, обитель блаженных?
я немного пьяна, ну и что? Дунай, Дунай,
а ну узнай, где чей подарок, к цветку цветок,
сплетай венок, пусть будет красив он и ярок.
НОЧНЫЕ БДЕНИЯ В РАКОВИНЕ ГУДЕЛО
Сахара сказала: я бесконечна, и моя желтизна
совершенна. Сахаров отвечал: а разве песок не
форма материи, перетёртой терпением? дело
даже не в смелости, а в точке зрения, сталактит
сверху, сталагмит снизу, сосульки с пола,
угрозы с карниза, и пробел для света между
смыкающимся камнем, затворились ставни,
кровать на пружине ползёт к потолку, чтобы
сделать из спящего мужчины, ж-жу, полтазика
тёртой калины, лопасти и ножи мелькают
перед носом, мы в соковыжималке. Сахара:
я смеюсь над любым допросом, самые острые косы
затупятся перепахать мои просторы,
мои волосы золотисты и бесконечны. из ниоткуда:
а кто сказал, что мы вообще что-то? так,
горстка пыли, в лучшем случае Каракумов,
неоновая рыбка в мутном аквариуме,
светляк за серым стеклом террариума, обитатели
коего стали ископаемыми. Сахара: ...аемыми,
...аемыми, пересыпаясь через край стакана
сахаром шелестящим.
ОРАТОР РИМСКИЙ ГОВОРИЛ: Я ПОЗДНО ВСТАЛ, И НА ДОРОГЕ ЗАСТИГНУТ СУМЕРКАМИ БЫЛ
набрав в рот песка и камней, Цицерон говорит:
море море море, о tempora, о mori! разжую камни,
проглочу песок, но услышит ли кто человеческий
голос на фоне прибоя? сколько ораторов, сколько
разбрызгано литров слюны и переведено чернил,
а имеем ли что? возможно лишь понимание,
что мысль изречённая — ложь, вернее ложь обо лжи,
и сорок бочек арестантов, софисты, риторы,
председатели компартий древнего мира, милая
пиздобратия, слышите рокот прибоя не перекричать,
и даже самые голосистые через час хрипнут,
а до захода солнца и шептать устанет, заебутся.
море море море, пена волн, промокательная бумага
на столе завотдела, бесконечна, всесильна, потому
что она верна, кубометры обрушиваются на берег
в гвалте неугомонных чаек, кричу и перехожу
на театральный шёпот, чтобы закалить голос
и изречь миру новую правду, от напряжения глаза
лезут на лоб, и надулись жилы, вопиющий на пляже,
оставь пустое — для чего напрягаю связки?
цвета калифорнийского заката смыкаются с запахами
кипариса, левкоя, магнолий, как сказал бы поэт,
нездешний вечер, за океаном ночь, спят холм
Капитолийский и Красная Пресня, по ЦТ показывают
под утро очередную серию очередного фильма.
море море море, корабль на горизонте обмеряет
залив, углубляясь в гавань, жаль, мне уже
не плавать, тридцать пять, а устал, путаются
в голове имена Тамань, Малибу, Тмутаракань,
наорался, что там литературоведы кричат Томы,
Томы, Овидий, цикута, удивили! а прожить и
сдохнуть в СССР не хотите? вот я завёлся,
распалился, а даром, голос может слегка и
поставил, а о чём говорить? речами утопленника
не откачаешь, все заврались: и Одиссей,
и проститутки сирены, сильно качает, хоть и живу
по привычке, пойду на чай к Максим Максимычу
и маленькой Вере, море море море
* * *
1
август, ты зачем сжёг листья, —
в отомщенье Флора и Лавра,
испечённые золотистые склоны
твоя мирная жертва?
луга скошены, стерня и сухие стебли
колют подошву кеда.
а за лето столько случилось.
в мае всё пело, на светлое Христово
Воскресенье пекли куличи, разговлялись.
Пасха торжественна, как цветенье фруктовых
колхозов, нечаянная радость под Бештау.
зелень воскресла, воистину яркая зелень.
Борис и Глеб сеяли хлеб.
князья благоверные и жёны-мироносицы
готовили трактора на МТС.
в тёплом июне вознёсся Господь
в стратосферу, подобно метеостату.
после распятия в теле лёгкость.
его сияние, как магниевая вспышка,
осветило веси и нивы, мы остались одни.
кто не плакал на Родительскую субботу,
вспомнив о ней в понедельник?
память коротка под шестерёнками,
боронами суток, недель, в колёсном стуке,
замолкающем ночью, и то на мгновенье.
июльский снег, тополиный пух, стеной
валит в глаза, нос, уши. будто трясут
порезанную перину.
незаметно и Иван Купала прошёл,
и Петров день, начало сенокоса, макушка
лета котомкой сползла за спину.
во дворах, на балконах расстелили
одеяла, шубы, подушки.
сушат перо и вату, кофты, шарфы
принимают воздушные ванны в отпуске
от согревания человеческие зябкости.
в тазу пыхтит малиновое варенье.
2
осу заворожила пенка, она прыгнула
в булькающую сладость, как философ
в жерло Этны. июль, выбиванье ковров,
влипанье в сахаристую вязкость лета,
засолок, засушек, компотов.
в квартирах страда, комбайном рычит
пылесос, и четыре конфорки выдают на гора
из мартена повидло в разгаре побелки,
просвет робко снится прикорнувшей у печки
в угорелом хозяйстве, в отдалении
возвестили колокола о Казанской,
отошли абрикосы, налились чернилами
баклажаны, ну куда от них деться?
и Ильин день прошёл, и Преображенье Господне
в виноград, яблоки и кукурузный початок,
арбой, нагруженной урожаем, проезжает
Успенский пост, тяжелеют лоза и маслины,
щедр Спас на плоды, но уснули сморенные
жаром полевые цветы, на костёр
поднимается август, старовер очищенья
взалкавший в огне. Гай Юлий Цезарь
Октавиан, у ягодно-овощного месяца
ваше имя, говорят вы были не очень
счастливы, но нельзя желать сразу
и безмятежности и полной чаши.
астры и георгины облепили Марию,
как улей пчёлы, кортеж похоронный
оглашает рыданьем дорогу. Успенье,
окончание жатвы, прощайте
равноапостольная Мария Магдалина
и учителя словенские Кирилл и Мефодий.
в хомуте из двенадцати месяцев
мы плывём через светлый омут.
Царица Небесная, который из двенадцати
учеников дороже сидящему посередине?
* * *
открытой раны тёплое ядро
гулять по проводам натянутым над небом
мужчина любит ночь а ночь ушла за хлебом
на подоконнике повис кометы невод
галактика шушукает за дверью
подслушивает в щёлочку а за окном темно
он дышит кролем отмеряя воздух
сосредоточенно в постель лицом
шрам на плече и разворот лопаток
углы локтей косили над разведённым
мостом колен на подматрасной
трапеции кроватной
был Понедельник? кому какое дело!
недавно спящий здесь любил другое
тело и излучал тепло из простыней
в открытый космос
на вокзале застыло
пылится пальмочка
в зеркальном зале астронавт
с эмблемой ДОСААФ в полёте орбитальном
над миром крошечным анально-вагинальным
ты взял ли вазелин в галактики иные
стремительный атлет?
