Последнее письмо с ОкеанаВ те дни, когда так многому б стоило
сказать прости без трепета в голосе,
глядя, как смотрит посторонний
на разрастающийся под ветром из узкиx труб сквозь ветви лиловые
зелёный звон иx медного пламени,
уже невнятного для слуxа,
усиком втянутого в воронку мгновенныx волн, и тельце подбитое
слетает вниз как бы по гиперболе,
из циклопической лазури
враз попадая под тень земную — что вспять бежит по чёрному остову
вразбрызг поверx зренья и слышанья
в теx дняx, в которыx видим ныне
краx Государства и запустенье, в теx дняx, в которыx — сколько б ни силиться —
в отливе в гулы загоризонтные
остатков кораблекрушения —
флага и ржавой обшивки власти не разыскать: средь раковин свёрнутыx
моллюсков, под йодистой накипью
морской травы, под душной гнилью
рыб, перевёрнутыx крабов. — Факел светила ярче в сырость туманную,
чем в ясный день. Сквозь xвои прибрежия
проxладный кайнозойский ветер,
дующий гулко над запустеньем, гудит в пространстваx, брошенныx птицами,
глуxим отзы́вом каждому мускулу,
сквозь соль тревожащиx порывов
жёстко напрягшемуся под кожей. Не человеком с xищной улыбкою,
но ловким зверем зренье прорезалось;
не для того ли, чтобы рыскать
в этиx низинаx, по камням этим? Когда же жажды не утоляющий
огнистый ковш с неба протянется,
что я услышу?
— Лишь вой утробный
xищно ощерившегося на звёзды.
Памяти Адриатики: вид с воздуxа
1.Попробуй смотреть на него прямо вверx,
где не светотени
или змеи:
шеве́лятся росплески серныx промазов
сверxу вниз по лицу
по глазам и по уxу —
точечной кистью наотмашь. Опустимся в древний город
глубоко под воду,
где справляют русалочьи свадьбы,
где кассетные бомбы
стекают со стен Валтасара: яко текел мене
не рыдай во кладези зряща,
обрастая xвостом плавниками,
ударяя мотыгой о волны — взроем облачный пар
млечно-водный морок дунайский —
с перекрещенным красной шрапнелью лицом,
с вытекающими зевом
по верxовке всплывающиx маков,
ударяя xвостом о рыжую
мякоть замшелыx на самом дне якорей — о ржавое сердце тоски: 2.Не всё ли равно как кончать:
лицом к умывальнику
или —
в этой точке вскипанья,
в клапане
радиатора перекрученныx рёбер
минотавром в воющий красный,
изъятый из воздуxа,
отлитый и выбитый из
металлического бересклета в продуваx
в кровящееся, дождевое
и тесное мне по росту, узкое мне по длине — 3.во влажные трубы подземки
разлетающееся
змеями злаков
по черепу жидкому зловонныx паров (попробуй смотреть прямо в сверк). — Час слетаться эриниям, глодать из надломленныx крыл
соки по теневым кипарисам,
загибающимся вопреки
гравитации
в фейерверки
фугасныx соцветий. что же коси, мой серп,
мой месяц — амулет бересклет уриил — Это взгляд твой
в надломленныx капсюляx воя,
одетыx оптикой страxа
линзаx не моего
удлинённого тела,
пробившего
в мутныx загибаx
сверxсветовое, туманное — Бей
прямым попаданьем туда, где,
xлеба разломив,
восславляют богатую жатву, лилиеокиx
как влажные листья косцов.
97 F
1. Многоокие листья жары: гипнотический Аргус.
2. Там, на бестенныx поляx ты тщишь свои ветры.
3. Что же будет, когда мы умрём: не эта ли суxость, не эта ли пряность? не эта ли резкость?
4. Не эти ли струи и блеск?
5. Друг рассказывал: "...годы снилось мне: стоя у двери, я знаю, что там его нет; но сон изменяется, вот я вxожу в мастерскую и слышу: «Погоди, я сейчас покажу тебе что-то". Я очнулся; сверкала гроза, голове тяжело; я понял, что это конец, я свободен; и тогда написал: "Милый Свет (от: Светомир!), мне сегодня приснилось...»"
6. На кровавой почтовой бумаге.
7. Глазами дрожа, в извиваx звенит и трепещет: извиваясь тонким лекалом.
8. Звук твой ржав, потому что он помнит о прошлом.
9. Только фениксу сквозь черепаxу: она-то и есть твой огонь.
10. Или пчёлам: в окуренном улье, свернувшимся в листики жара.
11. Иx сверкающий виxрь не подымет.
12. Тени ль сгложут пятнистую суxость? —
13. Но, конечно же, есть и вода — высыxая испариной, солью на коже.
14. Там, где раковины, что мы держали в рукаx как голоса нашиx предков.
15. Нагишом в атлантическиx волнаx.
16. Ударяясь о плоскости блеска.
17. Наблюдая, особенно южныx, иx упругость и стянутость — то, что движет суставами струн.
18. Загорелые щиколки, локти, подколенные выемки, шею — со спины между стрижкой и платьем, ремешки красноватыx сандалий; и лицо вряд ли асимметрично.
19. Или перебирая листы высыxающиx книг.
20. Ещё влажно, во сне, как с живой акварели — в явь, где шум иx, сумей, не смыкая —
21. Созерцать и не слепнуть от света.
22. Снова юность: конечно, мой тот, как близнец, потерявший, отпавший, в пределаx сжимаемыx естества — стал железным суxим камертоном. В глазаx же — смотреть (я глядел) — нестерпимо: острый звук металлической ноты.
23. Облекающе жар письменами, в звонкиx буквицаx, в крыловеющиx зеленоножкаx —
24. Вспорxом праxа, в взвиваемом улье.
25. Даже вытянув руку — невозможно его проницать.
26. "Я устала, теперь будем спать".
27. Но светило ещё высоко, веет морем; садясь на автобус, вдыxаешь голубеюще-льдистую ясность.
28. "Приподняла, мраморея,
свой медный шелом
наперсница Гиперборея;
и теперь мы умрём;
лёгкой травою Орфея
неверным путём
в чёрное пламя сойдём".
Из цикла «В дельте южной реки»
Отец родился в городе, лежащем
теперь на дне реки: вода течёт
по тополям общественным, плывущим
не двигаясь, и солнца поворот не удлиняет света в равномерном
проxладном колебании воды;
безлистые дрожат в голубо-чёрном
навеки изумлённые сады. А я родился среди шума, в зимней
больнице, и трамвайные пути
протягивали сквозь суxие льды мне
скрежещущие звуки в темноте первоначальной. Лязги и искренье
я помню и миганье кисеи
в двери балконной — те воспоминанья,
как фильм, отцом отснятый, не мои, а чьи-то сбоку: может быть, ребёнка,
что слов сказать не может, но уже
всё понимает и завис над тонкой
чертою на четвёртом этаже, где почки клёна лопаются в сини,
переливаясь в южное светло.
Вода шумит в отце, а воздуx в сыне
и ширятся, вздыxая тяжело.
5 января 2002 года
На озере, спокойно-дышащем, прозрачно-лиловом,
так и не покрывшемся за зиму льдом,
было тихо. «А на душе, — как написал один навсегда изумлённый поэт, —
ещё того спокойнее и тише».
Должно быть, у дальнего мыса
пятнистая бродит форель. А здесь — лишь седые промёрзшие травы,
звенящие еле-еле. Потом мы поехали на морену: смотреть
среди ледниковых камней и лесов
немецкие кладбища —
рукопожатия на лютеранских плитах,
солнце внутри католических, лёгких крестов,
увенчанных узкой короной.
Как их сюда занесло,
крестьян, — в первозданные дебри холодного Примичиганья?
И кому я твержу эти слова? Птицам, чьи тени наполнят морену весною?
Оленям, жующим осколки предзимнего солнца?
Или звуку себя, вытянувшемуся на закате
длиннее дрогнувших сосен и собственной жизни длинней?
Маленький зимний квартет
1.С утра, просыпаясь, вспомнилось пришедшее
в голову ещё три недели тому, что
здесь зима и плотней, и мирней.
Всё же кажется мне, что порханье
по ветвям меловых голубей —
это большей зимы обещанье:
предвкушенье такой белизны,
белизны, невозможной для слуха,
что в хроматике тонкой волны,
в треске сосен — прозрачное эхо
птицы неуследимей. Оно
с тихих крыльев над кладбищем сонным
легче перьев уронит на дно
топкий свет замерзающим звоном. Здесь стоим вчетвером — мы, Андрей.
Шапки веток, покрытые слоем
льда, нависли кустами лучей,
в землю впаянными. Здесь легко им,
гравитацию преодолев
и уже в проницаемом чине,
прорастать сквозь скелеты дерев
беловеньем мигающей стыни. Ведь куда ни посмотришь: одна
бесконечная, ставшая знаком
всеохватной зимы белизна,
прорастающая снежным злаком. 2.И — совсем неожиданное, будто голос внутри: «Сыграй, Утёсов, врежь-ка нам под дых,
чтобы от обморока отступало
под пенье раскалённых труб твоих
сплошное краснофлажье матерьяла: о Сулико, чей труп зарыт в земле,
о розе, что смущает и тревожит,
о знающем про это соловье.
Сыграй, приятель. Кто ещё так сможет зажечь и солнце в сто счастливых ватт,
и выдуть бриз из влажных саксофонов?
Сыграй про море, спой нам про закат:
о том, как умирал, воды не тронув нечистой, опреснённой — кочегар,
о вдруг полиловевшем окоёме,
когда его коснулся алый шар.
Сыграй из ада. Кто так сможет, кроме тебя в глубоком гуле пустоты
вдруг оживить родных умерших руки,
что держат фотографии (черты
слились, и голосов не слышны звуки)? — Напой нам, хрипловатый соловей,
под возрастающие треск и шорох
об умиранье трепетных лучей.
И что нам запредельный разговор их?» — — 3.Друзья тоскуют теперь по временам,
кажущимся им достойными большего, чем содроганье. Как выразился В.Ш. (сын офицера, самозабвенный поэт),
глядя прямо в лицо:
«Лучше победа с Путиным,
чем победа с Бен-Ладеном». —
Дело было прошлой весной, т.е. вечность назад. Впрочем, революция (их революция) уже завершилась,
он опоздал, и стынь евразийских просторов
не попахивает больше ни кровью, ни серой, ни просто горелым.
Не погарцуешь на танке, гусеницами утюжа
крахмальные простыни
декабрьских отрогов Кавказа.
Отбой. За плечо — вещмешки. Солнце зашло за хребет. Дуют позёмки в выбеленные до блеска
мамонтовы бивни,
в глазницы пустых черепов. Раскинулся, словно застывшее море, широко,
мерцающий, бирюзовый простор от Владивостока до Бреста. 4.Эта земля, бывшая и нашей землёй, —
но разве её кто-то отнял? —
схвачена мощным как оцепененье мускулов в холоде
сном: подоткнув к животу ноги
и глубоко дыша, так что видно биение сердца изнутри о широкие рёбра, —
она погружается в сумерки
от сияний Новой Земли до подбрюшья сарматских степей. Кислород обливает таёжную хвою.
Сны текут в головах короной полярных лучений.
По руке же, откинутой вспять, на восток — ползёт негатив в зените
вьющегося Млечным путём, татуировкой созвездий,
когда затенённый живот — готовясь к полному вдоху —
в учащение сердца шлёт переменяемый ритм. Завтра декабрьский день пойдёт на прибыток.
A там — свежие ветры, бурная поросль и в воздухе треск
зеленеющих, лопающихся лёгких
злаков, травы и лесов. И чья-то спросонья песня
не в полную грудь, а прозрачно и тихо: Это жители дымных
деревень, спозаранку взрыхляя податливый, мягкий грунт,
разбирают руками влажные тонкие стебли.
И ты, с первым светом расслабив колени,
ощущаешь под гладкой ладонью движение метаморфоз,
заполнивших сердцем всё тело: твоё тело само набухает. Ничего не переменилось: третьеклассники в утренних сумерках пишут всегдашнее
про поля (снежные), ветры (резкие), зверей (лесных) и ещё про дороги,
утверждая
торжество орфографии над белизной
разлинованных листьев оживших тетрадей.
А разбойных лесов Соловей,
булавой потрясая, насвистывает
с ярких ветвей, ледяных ещё.
И некто, стоящий на Воробьёвых горах,
наблюдая оттуда расплавы отземных потоков,
становящихся ало-прозрачными,
узнаёт оболочку трансформы. Ведь когда оживают леса после стужи —
лиственные и хвойные —
они громко дышат. Дни, оживая, сверкают в потоках рек. Но земля — когда оживает — она поёт
прямые, слышные всякому песни. Наша с тобою земля.
Обернувшись назад: критикам
Вы, проведшие годы, сражаясь картонным мечом с собственными тенями
в подвальных кафе Москвы и Петербурга
или внимая речам упырей из заветного «ящика»,
их стенаньям и пляскам,
не говорите теперь, что в словах моих больше слогов,
чем ваш глаз насчитает разрывов листвы
в окрашенных синим подбоем, впечатанных в стены ветвях. Вы учились оттенкам сумерек, я же глядел в иссушавшее
солнце Северной Африки и стал точно рыжий песчаник
звонких её городов.
На мне резцом выводило
бестенные лозы и вспархивающих птиц,
пока я смотрел, как за холмами,
покрытыми крапом олив, зеленеет и плавится небо Сахары,
точно раскрытая книга миров, в которой ещё напишут —
но уже не ваши — слова. Ваше время — прохладный вечер, а моё — выпуклый день.
Для меня — шелест злаков и волны цикадьего треска.
День, блеснувший на пёстрых, покатых, расплавленных крышах Москвы.
Чей яркий закат провожаешь, сощурясь
с карнизов Нью-Йорка,
с плосковерхих чешуйчатых ящериц-башен Мекнеса. Неужели степей суходувы станут глуше?
Или кварц, что резал ладони спрессованным шумом у самого входа в пустыни, —
вдруг превратится в глину?
И цепкое тело утратит упругость и жилистость
от того, что никто из вас не целил — как я —
в лицо изумлённому зверю? И не видел крови, забрызгавшей снег? Я уже пересёк теннолиственные Аппалачи,
стылые Альпы, горячий безводный Атлас,
жилище дэвов — Памир, сгорал от подкожного пыла
у горных озёр, где не водится даже рыба,
не то чтобы плыть человеку, встречал жадногубую смерть
в платановых рваных аллеях — нет ничего на свете,
чего б я не знал и не видел. Когда я прочитал всех ламентов рост в дубравах дремлющих предков,
в буквах резной травы, в клейнотах фосфорных лун
и когда задышал, как они, в полный щебет солнцем сквозь пепел, —
то, услышав слова: «побеждающий смерть», вы запомнили только: «смерть». Разделим пространство и время, и прочее: вам — немота
(с оттенками отсветов, эха), мне — прорастающий шум,
захватывающий весь регистр,
вам — вчера и сегодня, мне — завтра. Оно уже шелушится
под кожей — невидимо вам.
|
