* * *Легка на подъём, как пыль, ручка шарманки на подъёме Винном. Плоской кровлей завербованный кураж обет молчания тротуара пнул. Потерял невинность портальным краном вынутый из барж в мускатном масле авлабарский говор. Свершила обряд неповиновения ему, по переписи, — гавайская гитара, в сомбреро павильончика с фуникулёра забыв про люфт завгара. За Ортачальским жалюзи Кола Брюньона хохма не умирала, зэковской став. Без поварёшки повар, в треске истощённого рогатками неона, с пальбой по поводу и без натужившись нытиком-грузовичком, подвальчик Вениаминовский брал штурмом пороков двойственный союз. А в шенкелях платанов схематичный ом беззлобно противился осе, как солнцу пульман. В неподдельном удивлении зенок бомжей светилась смутная догадка: утро! Катясь по набережной яйцом Фаберже, гурьба, непонятно из чего, взвивалась юртой... Скрипки петель под смычком фрамуг. Из мелкокалиберки по призракам хлопки. Фикус бьёт в ладоши: оркестровые тарелки? В теле убитого щелчками по лбу дня духи услышали французские духи, магнолией державшиеся за лацканы, за волосы, но до разделки даров природы. Без базара: Сололаки влип. Одурью штиблет — всё, что от партийцев, — нехотя грузились голуби. С привкусом мяты, бодрому «гип-гип» очаг камня на камне не оставил. Где околпачен был ментор твоих пенатов, Веста?.. на помпеянских фресках?.. в подвальчике Вениаминовском?.. Однако, головешек сговор — не чадить, а у костров, на барахлишке незапятнанного именами и лётной погодой для голубей акра, сколько песен штабелями, столько дров. * * *
Летучих мышей пеленгаторы, по крайней мере с радиусом ультразвуков, не то что химера с интервью к славе в некрологической раме, а белоснежная зависть, не знающая, кто кому кто и меру длины многообразия в язычестве немого кино. За усечёнными фигурами летних отпусков с иной насыщенностью утопия вечера, несолоно хлебавши за тридевять земель, или ещё где, Пизанской башней склонилась над полевой мышью, всех тише. Из прейскуранта вторсырья этюдник, уставший гадать, и под циркуляркой ока мебель вампир, где-то за тыщу, пожертвовали на опустевшем после ревизии складе слишком хороших для угловатых форм манер (с прошлого века — копилка мусора во мне) коронованными зубами. И химия, для многих общая под вуалью из проволоки, по воскресеньям в индивидуальной колбе с реакцией вратаря на резаный мяч, на лоджиях бюстгальтеров — тю-тю, а свет общества — о, дожил я! — с расчётом, исключающим снежную нагрузку на сердце, падал на механическую игрушку без ключика сзади...
|