* * * Любушка-жизнь, бабушка на котурнах,
глядящая вниз с обрыва
на золотую рыбку литературы,
подмигивающую игриво,
мол, вот она я, и мимо
неё проплывающую. В который
раз повторяется пантомима:
бабушка в чепчике-мухоморе
место прикармливает, на крючок
поплёвывает мёртвою и живою
водой; заваливается на бочок
рыбка и, поблёскивая чешуёю,
закатывает глаза, якобы обессилела.
Чудные парочки прогуливаются по лужку:
матушка Россия под руку с Абиссинией
крестятся, озираясь на бабушку
бородатую. Рыбка, удочку теребя,
посмеивается: — Дурочка,
что для тебя «удочка» —
дудочка для меня.
* * *
Как плывёт белобрюхий дельфин,
белобрюхий дельфин-одиночка
к ледяным берегам от Афин
и обратно в Афины, как строчка
от руки, с замиранием, где
он уходит в пучину и снова
возникает в прозрачной воде
силуэт чуть дрожащего слова,
и — прыжок, и щепоткою брызг
присыпая слепое окошко
за собою, уносится вниз,
чтобы снова, и это похоже
на намёт, холостые стежки
холостые стежки Пенелопы,
и так долго она, что мешки
под глазами у неба Европы
набухали; плывёт и плывёт,
прошивая и дважды и трижды
эту кромку меж бездною вод
и слепящею бездной: так спишь ты
* * *
Ha рассвете, после дождя, в саду
я увидел двух бурых бездомных улиток:
под занесённой в шаге ступнёй
они неподвижно лежали
лицом к лицу,
чуть касаясь друг друга
клейкими рожками.
Второпях, пересекая поле,
я собрал для тебя букетик цикория,
укорачивая, уже в электричке,
его крепкие жилистые стебли
зубами. Поглядывая на часы,
ты стояла у городской ратуши;
на фоне её тщательного кошмара,
её пучеглазых чудищ,
вьющихся по фасаду, —
голые твои, весёлые коленки
из-под лёгкой весенней юбочки,
задираемой ветерком. Ты сказала:
— Ну сколько можно! —
и прижалась ко мне, подрагивая.
Расстояние между улитками
к вечеру сократилось
на полмиллиметра или
чуть больше. В луче фонаря
клейкие рожки разъединились:
Фауст и Гретхен.
* * *
Все мы до одного
вымерли, думал, еле
дыша у твоих ресниц. Руки даны для того,
чтобы не роговели
губы, как у птиц.
* * *
Я назначил свиданье тебе в третьей строчке
последней строфы, ты идёшь, раздвигая
слова, над ручьём наклонилась, на точке
поскользнулась и, смазав её, запятая,
бежишь, или это деревья бегут и ветвями
тебя раздвигают, как ветер, и ухают совы
созвучий, меж ними — цикады, притихшие в яме
концертной, река на скрипучем засове
моста, и осколок Луны над шипящею чащей.
К размытым пробелам клубящейся ночи,
казалось, весь мир подползал и таращил
глаза на тебя, и земля становилась короче,
чем взгляд на неё; я библейскую глину
месил до рассвета, вот берег, строка
сместилась, плывёт и, скалу обнимая, река,
до плеч рукава засучив, нас выносит в долину.
* * *
Блёклый сосочек солнца
в трещинках от мастита,
луч в пелене, расти там яблонька или моцарт
маленький в гольфах белых,
чтобы ни муравьи, ни
зайцы в ушастых шлемах
не обижали, или
имя Твоё расти там
чуткое, как вначале...
Время — сухим петитом
набранное примечанье
к чуду — ещё теснится,
теплится у прогорклой
звёздочки, на задворках
чистой Твоей страницы.
Из текста «Чайка»
*Левый глаз у него постился, правый в недоуменьи
косил на левый.
Расстоянье между её коленями
было — как меж звездой и хлевом.
Она обитала ни под, ни над, ни вполуха
к тому, что между.
Он — пояс верности на тиране.
Она ресницами шевелила во сне, как муха
лапы передние потирает.
Он — в глаза никогда, как глухонемой — в губы.
Она — чуть в сторону от него, с поправкой
на ветер как бы.
Суккуб с суккубом,
жизнь покуривала их как травку.
Они читали
(она, пробежав страницу
взглядом по вертикали — смычком по струнам,
щурила близоруко улыбку свою — к костру и
обратно)
о местном чуде в три лошадиных птицы.
Он — по губам и ниже, к её плавням
(как сквозь крыло стрекозье
долго смотреть на пламя,
из лета в осень
переходящее)... Память, дитя-анатом,
зеркальце затуманивало:
она там —
на спине, подогнув ноги и ртом алея,
снизу вверх на нём стоящая на коленях. *Если б не шла она, как лунатик, по краю себя, по краю... И потом — эта её чистоплотность во всём, начиная с речи:
будто кошка, лапой задевши лужу, прислушивается, замирая
вполоборота, и, передёргивая предплечье,
лапы отряхивает попеременно;
так и она — к слову.
«Для Боженьки чистить зубы», — зеркалу говорит.
Куда же,
думает он, ей падать? В небе ль стелить солому?
В сердце ли?
«Мягко стелешь, — она усмехается, — дух овражий.»
Взгляд его, расплетаясь, ищет её.
Не пахнет
свет от неё идущий — лунный?
Как масло пахтай
льнущую пустоту.
Или почёсывай за ушами
осень воспоминаний.
С ним она? Да, пожалуй.
Но — как пора, не ближе.
Но и не дальше, — нижет блуждающая игла
шаткое равновесье жизнь её затаившей
фразы:
была бы я счастлива, если б могла. *Так и жила. Мебели скрип, занавеска, тихих зеркал семья,
сон её обступившая, где она распускала себя как пряжу —
девочка с тикающей головой,
но у третьей, последней стражи
вскрикивала, сворачиваясь клубком, как змея
в обороне.
Будто вязкая грязь меж подмёткой и каблуком —
обшаркиваешь её, да не тут-то было, —
нервничала одна,
другая — с кругов распила
неба древесного слизывала проступавшее молоко.
И пока она слизывала, третья кровью сплёвывала на живца
трижды —
сына ль? Духа?
И бог весть кого удила,
не пробуждаясь уже.
И в разводах ила
из воды поднималась кукла с чертами её лица.
Кто я ему?
И так всякий раз повторялось, когда
он между ними распластывал слепо когтистую диву:
девочка с бантом, сидящая у изголовья, не отводила
взгляда от смерти, и ни одна семерых не ждала.
Кто я ему? — не сестра и не дочь, не жена
вчуже, не мать.
Девочка зеркальцем жадно слепила
диве в глаза
и, старухой прижавшись к окну,
с того света ловила
отблески этого —
зеркальцем девичьим.
Так и жила. *Речь его...
Но ещё раз о ней: как мерцающий голоцен
с простоволосым солнцем в тающей глыбе льда.
Ад их встречи справа налево первой прочла она.
Он — как глаза встречаются разные на одном лице:
топь янтарная у него, у неё — как морозный ясный
день.
Речь его чуть поддразнивала отношенье
крена яхты к направленью её движенья,
и она отвечала ему волнообразно,
перебрасывая с волны на волну. Кровь меж духом и телом, демон.
Шесть ошибок в слове любовь он делал.
И она, исправляя, ещё одну. Мир сжимался на южный манер сапожка,
но ему ещё мнился тягуче снотворной долиной
между молью молитвы и шерстяным цеппелином;
ей — кошачьим пробелом в когтистых кавычках прыжка. Отче, — шепчет она, как в волшебную дудочку.
Отчим
наш, повторяет он, глядя, как девочка за окном
от зари и до темени снежный ком
перекатывает.
Как яйцо от порчи. *Потому что она не казалась: она была.
Потому что черты лица — вопрос гравитации
между частным и общим.
Отчего бы её сестра
между жизнью и смертью венки заплетала, Горацио?
Тьмы их — с лица необщим (это, скорей, о нём),
жрущих воздух в борьбе со своей тенью.
А её дыханье было сродни растенью,
передвигающемуся меж сущих, как морской конёк
под водой.
Потому её так огрело его животным
хохотом у витрины с чудным уродцем —
бородато-субтильным яйцом болотным,
сотней игл утыканным. «Рыба-солнце» —
ярлычок во рту чуть поблёскивал.
Наводя
на предмет резкость, мы теряем его из виду,
думал он, возвращаясь в её обиду —
к той подушечке на иголках для шитья-бытья.
Так и жить бы им порознь. Разве что их роднило
то, что обоим в лица, как в выбитое окно,
с воем мело.
Стало быть, судорогой свело
Божьей.
Иначе б не отпустило. *Думать о ней, словно пальцем водить по радужной оболочке.
«Знаешь, — ему говорит, оседлавши себя на скале, —
ты, как Иосиф, во мне непорочную деву с колен
поднимаешь. — И, расплетаясь: — В тамбуре электрички.» Думать о ней, словно воздух сучить меж рукопашным шивой
птицы незримой и тенью её, вьющейся по воде.
Как называется то, что в своём проявлении не фальшиво?
То есть мысль о ней пробирается мимо людей,
холку пригнув, принюхиваясь и озираясь на них.
«Хотя
что, — спрашивает, — в своём проявлении лишено изнанки?»
Счастье её — как горошина в пятилитровой банке
перекатывается. Как ангелом брошенное дитя. *... его голос в нигде оседая, как пыль.
И, как пыль, слепота под ладонью тепла.
Пил,
не закусывая. Как бы закусывая удила.
Или скрипку удерживая на весу
подбородком.
Так год за годом —
как лиса, хребет выгибая, уходит в воду
с головой, чтобы нечисть, вскипающая на носу,
отплыла нефтяным пятном со шнурком с исподу.
... или скрипку удерживая.
Ю — сосущая из сердец
лбовь, растущую лбом ко лбу.
Так за кругом круг думал он: гребу
в два весла, только грёб одним.
Как пьета, накреняя борт, отражаясь там
нефтяной воронкой в расплёт тропы.
... или память, прядающая по пятам
за самой собой — как за ветром пыль.
|
