Ноябрьские стансыНа берегу метро наша любовь кончалась. Лунной рыбой бедро на ладони качалось. Под колготочную чешую не заплыть-забрести, чтоб запомнить твою копию близости. Глаз монголины, тушь на щеках и косынке. Сени глиняных туч. Наши тени косые. Пепелиный отлив, пряди плещут в ладони. Губ последний отлов из прощальных владений. По гремучим ступенькам вниз. Чистилищем — турникет. Ты ушла. Как я это вынес? Видно, знал, что надежды нет. Видно, лунный отбросил венец и готовился в Новый Свет. В окрестностях рая
И. Чиннову Надежда, брошенная в гулкий чёрный ящик, где белки сладким мусором пируют, и голуби по крышке маршируют, с утра напившись смрада веселящего. Вера в жёлтой юбочке коротенькой на пятачке стоит у пиццерии, в глазах её лимонные цари и под глазами радуга непрошеная. Любовь начертана зелёной едкой краской там, на мосту, зависшем ржавыми крылами над местом моего ньюхэйвенского рая, над пыльной улицей, над ликами неласковыми. София грязная ко мне тянула руки, — полтинник, вестник смерти и разлуки. Огненная корова
Выжженные глаза доходного дома... Помнишь, горели по вечерам оранжево и знакомо? Не сберегли роговые очки, не защитили ресничные жалюзи, языком слизала огненная корова. Ресторан «Венеция» в чёрном квартале. Перед клиентом растерянно извиняясь, нет, размеренно извиваясь (помнишь, рядом, пока мы ждали на светофоре), чёрная грация чёрного братика локтем толкала: «Только тебя ещё здесь не хватало», — бледнела и хохотала. Дом погорел, ресторан закрылся. Кто-то третий в нашу любовь закрался. Я зову тебя. В окнах форда стоит чёрно-белый город. Ты гадаешь на светофорах... Красный не дорог, зелёный дорог. Сонет-приглашение
Я живу в доходном домe, там все лестницы картавы, в наркотической истоме утром тащатся кварталы к тупику, где ангел сирый раздаёт им йод и сырость. Здесь в китайском ресторане поножовщина, но чаще дым и копоть, и стараний полицейских псов рычащих не хватает: слишком поздно прибегает пёс на помощь. Я тебя не приглашаю в этот мир трансцендентальный, потому что ясно знаю: оскорбят тебя детали этих уличных бубнилок, моему летейству милых. Лучше встретимся в Нью-Йорке, люди там легки и юрки. Стихи к Цинтии
Нам остаётся только имя: Чудесный звук, на долгий срок Осип Мандельштам К Цинтии писать стихи теперь невозможно, слишком стали мы глухи — лопухи придорожные. Да и Цинтия уехала в Ньюджерсию в пригород, острый запах юности раскалённой жести променяв на приторный. Но и не писать о ней непосильно, погружаясь в ритм огней апельсиновых на хайвэе из Нью-Йорка в Филадельфию, на шоссе из Ленинграда в Финляндию. Слева море-океан ворочает дюны, справа куликует ни о ком болото лодейное. Нам остался только звук, память о звуке бултыхается, как тюк, в ржавом кузове обгоняющего нас имени: Цинтия, вернись, весна, не покинь меня. Прощальный секс
Прощальный секс; порожняя рыбалка в ноябре. Гляди: за шиворот реки стекает дождь. Ты скоро сядешь в проржавелый додж с отметиной свинцовой на ребре. Очки надев, ты замшевым тяжёлым пиджаком придавишь атлас лета и любви; всё кажется: ищи её, лови... Мотель, на завтрак кофе с пирожком. Замедли ход. Пересекая взмыленный Гудзон, ты различишь на дальнем берегу свою литую грудь и мой разверстый зонт. Опомнись, это я тебе реку: «Дождливый торопливый самый что ни на есть счастливый терпеливый прощальный секс».
|