* * *Где тот театр, что с рюмки водки начинался,
Евгений, за которым всадник гнался,
Владимир, что с Евгением дружил,
портной, что им обоим платье шил? Язык меняется, а мы стоим на прежнем,
смешном, аляповатом, неизбежном,
надеемся — прорвёмся, переждём,
гербарии спасаем под дождём, и голосом глухим и непослушным
лепечем что-то лепетом ненужным,
нелепыми вещами дорожим
при скрипе шестерёнок и пружин. Где те актрисы, что на лодочках катались,
где те актрисы, что влюблялись и влюблялись,
шептали глупые классические штучки,
кося глазами и заламывая ручки? И я там был, и спал, и просыпался.
Свет преломлялся и на мне сходился.
Я видел — Станиславский засмеялся,
я помню — Немирович прослезился.
* * *
Спасибо за то, что ты не легла в руку мою, свобода,
не протянула монетку в горсти или чадящий факел,
пепел в твоих волосах, известь в твоих суставах —
встретишь на берегу, фигу тайком покажешь.
Лучше сидеть в чалме на берегу пролива
и сочинять послания к тем,
к кому ты спиной повернулась.
Замысел твой люблю, вымысел твой лелею,
вслед за тобой огонь, я же останусь дома.
* * *
«Умри, издохни, эсэ-эсэ-сер,» — сказал в сердцах он,
а оно издохло, и поздно говорить — «я пошутил».
Здесь сила поэтического слова
нам явлена с таким остервененьем,
что, приласкав собачку у метро,
никак не назовём её, а только
мычим и смотрим в жёлтые глаза.
Машук
Вначале просто били наудачу,
а к вечеру устроили раздачу —
под каждым камнем — горец и боец,
ночной тархун и утренний чебрец.
Владелец скал, чья родина — темница,
боится спать, но и не спать — боится,
где Терек полоумный шевелит
форель прозрачную и бархатный гранит. Здесь муэдзин с азартом замполита
поносит тех, чья борода обрита,
на Грузию вещает из-за туч,
и голос его грозен и тягуч.
Ночной чебрец и утренний тархун.
Вершины гор как пирамиды шхун,
медведи в спину целят из двустволок.
Барашек нежен, но в груди — осколок. Посмотрим на дивизию с небес,
и прогуляем этот гудермес,
как в детстве — анемию физкультуры.
Ни белые, ни чёрные фигуры
в такую осень не сдаются в плен.
С блуждающей улыбкою чечен
качнётся, как Мартынов на дуэли.
Оправа треснула, но стёкла уцелели.
* * *
Мне кажется, я знаю, почему
и чем закончится. Солдаты обернутся
своими командирами, а мы —
солдатами, жующими заварку,
снег — белым порошком, и только грязь
останется лежать на этих склонах. В нелепейших сандалях, с узелком
подмышкою, однажды оказаться
холоднокровно дышащим стрелком,
смотрящим на знакомые вершины
по-новому.
Так старый вор
в последний раз проходит по квартире,
где только что работал.
* * *
Из пепла Мурома и суздальского праха
котлы с живой и мёртвою водой
доставлены по слову Мономаха
и слиты подле ямы выгребной. Дизайн и копирайт, вот что меня волнует.
Налимы в омуте, русалки на воде —
уже мне не понять, о чём они толкуют,
в коломенских лесах, в небесной слободе.
* * *
За окончательной чумой
спеши в Россию, мальчик мой.
Чума хранится в ледяном сарае
зимой,
а по весне две специальных бабы
везут чуму туда, где есть арабы,
и к Пушкину везут, и к дяде Ване
домой.
Друиды первыми, а после — всякий сброд,
себе подобный — дохляки, урод,
играющий на розовой гитаре,
народ,
все ломанулись по своим делам,
бомбить психоделический ислам,
и попадать в устойчивом угаре
по нам.
* * *
в деревне бабку съел Кащей
зачем ему в деревне бабка
среди берёз и овощей на полунищие поля
зима ложится многократно
сухую травку шевеля невыносимая земля
зачем ты держишь многократно
все бугорки свои и пятна зачем ты держишь эту тля
такого глупого коня
не может это быть приятно не может этот съесть Кащей
таких немысленных вещей
и вот случается внезапно
* * *
Где чурка и чучмек на лаврах почивал,
там истинный кумыс под языком хранился,
а нынче отошёл. Ослабли ягодицы
гребца и плавуна. Дубравы без дубрав,
искусства без искусств — одна война
румяна и в рубашке рождена.
Противник спит. Чу! В роще — ВДВ.
Летит полковник с дыркой в голове,
трубач убит, противник атакует,
а нам победа на фиг не нужна. Когда спецназ свои спускает газы,
милиция командует отбой.
Туда-сюда по рации приказы
чирикает десантник удалой,
летят орлы, и соколы, и беркут,
и меркнет перед ним субъект любой —
а толку нет. И весел, и пернат,
то собственного вымысла боится,
то Фета вспоминает невпопад —
«Не я, мой друг, но Божий мир богат».
* * *
когда ты будешь в ближнем зарубежье
менять остатки зайчиков на гривны
и Горбачёва сукой называть
не зря случилось всё что так случилось
конечно приложили руку немцы
без немцев не бывает ничего нальём поддельной хванчкары в пластмассу
за русский дух и бронзовую расу когда из чащи выйдут дармоеды
и скажут что теперь сейчас граница
а та канава это Рейн и Висла
мне нравится что можно повторять
некрепко мы держали вас сестрички
* * *
пересечение границ когда вы движетесь на запад
напоминает фотосинтез в ночное время — вот стоит
распарывая старые баулы
тщедушный мальчик в голубых прыщах
и говорит сомнительной вьетнамке с норвежским паспортом
что он не виноват
таможенник не должен быть худой
а должен быть большой и величавой
молошницей из золотых зубов
творящей человеческие судьбы
с надменным и клиническим лицом
мне продолжает сниться как они
огромными свинцовыми баграми
меня снимают с рейса и кладут
в обычные молочные бидоны
везут домой на старых мерседесах
и там меня их дети на ночь пьют
* * *
Притяжение мёртвых окраин за грязью двойного стекла.
Итальянец в соседнем купе затянул «Прощавай, Батькивщина».
Хоть бы кто подошёл, просипел «Документы, мужчина».
Обленились, удоды, и новая жизнь потекла.
Застучи, пулемёт, положи нас лежать на кордоне,
да рябиною чёрной постреливай вместо свинца,
чтоб не сотня таможне на лапу по случаю дня погранца,
а тяжёлое сердце безмозглое с тёплой ладони слетело.
* * *
за питьевой исправленной водой
за флагманом и высшим комсоставом
встаёт Казбек и шевелит ногой
или каким другим своим суставом грохочут громы плачут бубенцы
воробушки и прочие скворцы
взлетают ввысь друг друга догоняя и среди этой праздной чехарды
растёт лоза и дети вырастают
* * *
Жерминаль Жерминаль говорю тебе
специальным собкором служил в гб
внутривенных послов расставлял по росту
в пистолетном кармане носил версту
этих скользких гнид измерять непросто повторять много раз прокричать в окно
Нахтигаль был дворником в гороно
в голове его дребезжали трели
всё чего избежать могли
корабли Шали соловьи Растрелли
* * *
1.солдаты спят и видят Сталинград
и Сталина летящего в ракете
и радуются и животворят
и мучаются как больные дети
когда они услышат в первый раз
простой как объявление в газете
давным-давно подписанный приказ
из слов не существующих на свете 2.Впоследствии, когда начнут считать,
нас насчитают двадцать или тридцать.
И то и то враньё, нас двадцать пять.
Распятые, как маленькие птицы,
мы будем между ёлками летать
на случай непостыдныя кончины.
Мы в этом ложе пар, и пепел, и треножник,
нам ридная земля сестрёнка и братан,
теперь ты можешь спать, усни, художник.
Я в этом ложе пан, и пыльник, и рапан,
уже хлебнувший ледяного газа,
забывший навсегда, как Левитан
читал концовки сталинских приказов.
* * *
Зимние Олимпийские Игры. Фигуристка любит судью,
а судья — фигуриста другой державы.
5-9; 5-9; 5-5 — тренер кричит — «убью»,
но для неё это всё ещё шифр, обещанье любви и славы —
5-9; 6-0; 5-0 — и она уходит под лёд, в полынью.
Левой рукой она отключает процессор левого глаза,
правой сквозь сердце вводит в зрительный нерв трёхразовую москву,
коньки с кристаллическим приводом сами делают все выкрутасы,
ей нужно только подумать — «плыву, плыву».
В Шереметьеве мама сказала — «Стране нужно олово»,
папа сквозь слёзы добавил — «Не ссы, дружок».
Плохо ей, очень плохо, она опускает голову,
и в её голубые, прозрачные ноздри летит снежок.
* * *
сердобольная бабка нашла в сугробе за гаражами
грела в сухих ладошках вымыла в керосине
чистеньким положила сохнуть на подоконник
сидела и вспоминала о сене сыночке сыне
думала время времечко держали за хвост держали
было оно и нет как дихторша говорила
крыл моих облак слышен уже над пятыми этажами
хорошо хоть квартирка на Пресне отходит сыночку сыне
вот и подсох соколик вымытый в керосине
зубоньки жемчуга глазоньки самоцветы
вот он опять дрожит носится над дворами
и если это не голос то что же это
Из цикла «Песнопения Резо Схолия»
*я на картинке берию нашёл
там берия и пела и плясала
безумная, со скромными усами
она сказала мне — пойдём, Резо пойдём Резо повеселимся с нами
последними кавказскими лесами
что нам земля и всё её стекло
*
кинжал мне одолжили иноверцы
зане любые открывал я дверцы
солёных дев мадерой угощал
на белой стрекозе летал в Форосе теперь вокруг Савёловский вокзал
в долине дикой средь медведь и скал
под снегом я фиалку отыскал
*
с тараканами в голове
хорошо на дивной летать ракете
самодельной дымить сигаретой
в обязательной темноте был в «Икее» и вспомнил как
и какой наступает мрак
и кому нужны будут те и эти
*
это други песня лебединая исполняется лишь раз
завещаю Ростов славянам взамен Стамбула
неделимый огонь драгоценный газ
и последний залп почётного караула пьяный лекарь припрётся откроет беззубый рот
зимний воздух в трубочку соберёт
и тихонько любимого гоголя заиграет
*
по улице Советской уже который год
троллейбусы не ходят не бегает народ
«проезд закрыт, товарищ!» — говорит мне гражданин
«объезд по Комсомольской и Розы Люксембург!» я трогаю берёзу стволы других дерев
а если я здесь вырос родился например
химер в окошко видел ангелочков милый друг
* * *
в старом грузовике путешествуя по
Италии слушать радио например Масканьи «Сельская честь»
смотреть в зеркальце заднего вида тот
кто искал это место нашёл это место здесь
сан бенедетто дель тронто что-нибудь в этом роде
в поворотном ряду шестисотый со джипом столкнулись и вот
медленно вылезают
* * *
друг мой узбек Пахлавон когда мы служили во флоте
так говорил иногда вот говорил например
двое матросов представь вместе выходят на берег
встретят красавиц бывалых в утехах весь день проведут
а потом золотая пучина и поросль льда и бугульма впереди!
вот как великий Хафиз всё о том же писал незабвенно
ворон клюёт анашу что вдоль роз твоих я посадил
* * *
самой лучшей фигни продавцы у них
редкие имена Павел Глеб Ярослав
как в кино говорят мы
должны делать то что хуже всего говорят
мы могли бы вселиться в вас! вас веселить!
никому не смешно и даже не слышно их
но они говорят
|
