РАССВЕТ

1

С гребня гор на запад глядит шакал,
сторожа́ голоса планет.
Плачет Божье эхо, зовя со скал
тень Того, Кого в мире нет.

Муэдзины поют из глубин земли,
и настолько велик Аллах,
что акацию в нежной ночной пыли
вместо ветра колышет страх.

2

Под сальною тучей нагольной,
пахучий, как квас в серебре,
ковчежец луны треугольной
разлился на пыльной горе.

Осиный, пчелиный, шмелиный,
укус на востоке распух,
как чёрные сливки с малиной,
как с гребнем кровавым петух.

И в кожистых лапчатых шпорах,
и в глазках его костяных
вестей неразобранных ворох,
и добрые есть ли средь них?

* * *

Обзавёлся я прошлым, как телом,
а земли для души не сыскал,
что я с каменным солнцем ни делал
и куда небеса ни таскал.

У изножия лествицы горней,
в изголовье сомкнувшихся скал,
хлеб видений вкушал я — но чёрный,
и на камень вино расплескал.

Отдавал я наследство за кровлю
и оплакивать мёртвых не смел.
Обзавёлся я прошлым, как кровью,
но для тела земли не имел.

* * *

В маленькой левантийской стране
с украденным именем
я снова с Богом один, как в тринадцать лет,
но теперь Его нет.
Ужас трясёт головой, как корова выменем.
В маленькой левантийской стране с украденным
именем
люди лакают груди,
скот чешет живот,
министры пьют из канистры
мочу избирателей.

САД

Дьявол ласкает детей в саду —
мулат
по имени М.
Учитель,
важный, как какаду,
с пирожного лижет крем.
Над песочницей наклонил каштан
маленькие дворцы.
В них вернулись из дальних стран
певчие Бога,
скворцы.
Небо спокойно.
Звенит звонок.
Детвора наполняет сад.
У ног резвится смешной щенок,
за полу меня тащит в ад.
Дьявол включает телеэкран,
дети садятся в круг.
Самый маленький хулиган
за косички тянет подруг.
Учитель грозит ему издалека,
долизывая свой крем.
Зевает, почёсывая щенка,
мулат по имени М.

СОЛНЦЕ

Солнце, безжалостное к старым,
мстит за юных,
уже убитых.
Равнина пышет человеческим паром.
Пот высыхает на горах ядовитых.
А младенцы,
сожжённые в чреве Ваала,
приучены к зною
воспитателем,
Сатаною.

Старики плачут.
Их слёзы скатываются с перевала,
козьими катышками по кручам скачут.
С рожденья
отданные Молоху,
старики
жару переносят плохо.
Левиты в кондиционированной цирюльне
выбривают когенам виски.
За окнами
бессильное солнце июня
кричит от тоски.
Школьницы украшают Астарту
к празднику урожая.

...В атласе мира
на самой маленькой карте
я нашёл государство,
из которого семь лет уезжаю.

* * *

В тридцать лет
я учил иудейскую речь:
как, шипящая, плещет кипящим ручьём,
как клокочет,
свистящая,
глоткой змеиной,
лижет древнюю книгу свою

(эту книгу учитель назвал
двух миров пуповиной).

Сколько подлости в мире
узнал я тогда от него
полушарием левым,
еврейской своей половиной.

Мой учитель не знал языка,
все слова он придумывал сам.
Страх мой новый пропах
чернотой его глаз вороных,
мраком страсти его
я дышал,
как водой утопающий дышит,
отравлялся и зрел
тучным злаком безумья его.

Был он отроду слеп,
но тогда мне казалось —
он слышит.

«Двух миров полукровка,
двум народам чужой,
вот откуда сноровка
межеумком — межой».

Эту песню
я сам сочинил
и её распевал от тоски.
Только Бога не проклял,
а книгу порвал на куски.
Чуть не умер,
когда раздирал себя на́ две своих половины.
Словно книгу себя я порвал,
разрубил корешок пуповины.
Ел хасидский чеснок,
водку пил.

...Ещё прежде
Учитель себя оскопил.

* * *

Запасите мне там прошлогоднего снега,
где от кашля я рвусь
и расходятся швы,
будто ветхое платье от грешного бега,
от февральской, горячей,
дурной синевы.

Запасите мне снега в кашне ваших длинных,
в рукавицах, в карманах,
на чёрном дворе.
В страхах ночи,
в игольчатых, мглистых, дурманных,
индевелых туманах на поздней заре.

Я не буду грешить,
только дайте мне снега,
сколько там ни истоптано в смерти живой,
где от кашля я рвусь,
задыхаюсь от бега,
и в глаза ледяные стучусь головой.

Дайте снега,
и пусть он от копоти чёрен,
я отмою его
как отмылись во мне
страстных божеских восемь —
то ли лет,
то ли зёрен,
то ли капель
на белой от солнца стене.

* * *

Я по лестнице чёрной
подняться не смог.
Срамом статуй своих оглушил меня сад.
Мрамор треснувший бил по губам,
белорук,
а упавшего конь растоптал,
медноног,
укусил размозжённый копытами гад.

Август львиной гримасой отхаркивал смог,
штукатурным астматиком кашлял фасад,
и тоска утащила на улицу мук.
Я приехал тебя оскорбить,
Петербург,
но боялся взглянуть на тебя,
Ленинград,
и по лестнице чёрной
подняться не смог.

РУССКИЕ ЕВРЕИ

Ветхие ангелы,
ломкие птицы священной крови.
У русских евреев
голые лица,
кустистые брови.

Верные жёны,
несчастные дети в смешанных браках.
Забытая мудрость тысячелетий,
старческий запах.

У русских евреев
племянники в Штатах, венозные руки.
Дедовский тфилин, талес в заплатах,
гойские внуки.

Когда задёрнешь
небо в России и крест ей сладишь,
они умрут.
И придёт Мессия
прочесть им кадиш.

МАРТ

Март — это грязь,
что полощет косы в тазу.
Коросту асфальта скребёт лопатой.
И метлою дворницкой, матерясь,
гонит, гонит единственную слезу
через всю Россию,
бесконечным лицом её конопатым.
Не знаю,
зачем я вернулся сюда,
где от скверны хворобно
и смертно нынче,
где водопроводная зла вода —
будто ребёнок отравленный хнычет.
Почему я люблю не того, кто мил:
март искалеченный,
город увечный,
где доползти не хватает сил
в одури-дури
до двери аптечной?
Может быть, потому,
что в носорожьем мире,
в паучьем
плену,
в подвале острожьем,
получил я когда-то письмо в тюрьму
(а тюрьма была здесь, в этом городе,
любящем тьму и страх),
и с тех пор он пропах
тою
милостью Божьей.

* * *

Когда мы встретимся в том лесу,
где смеркается,
старики,
собирающие валежник,
я дыханием
удержу тебя на весу,
паутинка моя,
сентябрьский подснежник.

Старость
любит всё класть на место —
так мы окажемся рядом:
жених в чёрном,
в белом невеста,
гости в саду
и смерть сразу за садом.

Заголятся опрокинутые столы,
закричат деревья,
напуганные внезапным светом,
воздух,
покуда губы теплы,
дважды шепнёт:
Господи,
только не это!

* * *

Не спи, пастушка, в холодке:
проспишь бахромчатые ризы,
испуг травы, укус пирке,
змею — обманщицу, подлизу.

Смотри, как камни разлеглись
покатым ледниковым стадом.
Как будто неба опились
и ночью умерли от яда.

А нас для вымени времён
сжуёт земля, изъест истома,
в свой склеп вмурует фараон,
заварит в клетку хромосома.

Где каменщик шершавых тел,
кому бизоньи шкуры дети?
кто мир природою одел,
сам, нагий, выскользнув из сети?

Круты загривки валунов,
рыдает скопище у брода,
что у живого есть любовь,
как есть у мёртвого природа.