РАССВЕТ1С гребня гор на запад глядит шакал, сторожа́ голоса планет. Плачет Божье эхо, зовя со скал тень Того, Кого в мире нет. Муэдзины поют из глубин земли, и настолько велик Аллах, что акацию в нежной ночной пыли вместо ветра колышет страх. 2Под сальною тучей нагольной, пахучий, как квас в серебре, ковчежец луны треугольной разлился на пыльной горе. Осиный, пчелиный, шмелиный, укус на востоке распух, как чёрные сливки с малиной, как с гребнем кровавым петух. И в кожистых лапчатых шпорах, и в глазках его костяных вестей неразобранных ворох, и добрые есть ли средь них? * * *
Обзавёлся я прошлым, как телом, а земли для души не сыскал, что я с каменным солнцем ни делал и куда небеса ни таскал. У изножия лествицы горней, в изголовье сомкнувшихся скал, хлеб видений вкушал я — но чёрный, и на камень вино расплескал. Отдавал я наследство за кровлю и оплакивать мёртвых не смел. Обзавёлся я прошлым, как кровью, но для тела земли не имел. * * *
В маленькой левантийской стране с украденным именем я снова с Богом один, как в тринадцать лет, но теперь Его нет. Ужас трясёт головой, как корова выменем. В маленькой левантийской стране с украденным именем люди лакают груди, скот чешет живот, министры пьют из канистры мочу избирателей. САД
Дьявол ласкает детей в саду — мулат по имени М. Учитель, важный, как какаду, с пирожного лижет крем. Над песочницей наклонил каштан маленькие дворцы. В них вернулись из дальних стран певчие Бога, скворцы. Небо спокойно. Звенит звонок. Детвора наполняет сад. У ног резвится смешной щенок, за полу меня тащит в ад. Дьявол включает телеэкран, дети садятся в круг. Самый маленький хулиган за косички тянет подруг. Учитель грозит ему издалека, долизывая свой крем. Зевает, почёсывая щенка, мулат по имени М. СОЛНЦЕ
Солнце, безжалостное к старым, мстит за юных, уже убитых. Равнина пышет человеческим паром. Пот высыхает на горах ядовитых. А младенцы, сожжённые в чреве Ваала, приучены к зною воспитателем, Сатаною. Старики плачут. Их слёзы скатываются с перевала, козьими катышками по кручам скачут. С рожденья отданные Молоху, старики жару переносят плохо. Левиты в кондиционированной цирюльне выбривают когенам виски. За окнами бессильное солнце июня кричит от тоски. Школьницы украшают Астарту к празднику урожая. ...В атласе мира на самой маленькой карте я нашёл государство, из которого семь лет уезжаю. * * *
В тридцать лет я учил иудейскую речь: как, шипящая, плещет кипящим ручьём, как клокочет, свистящая, глоткой змеиной, лижет древнюю книгу свою (эту книгу учитель назвал двух миров пуповиной). Сколько подлости в мире узнал я тогда от него полушарием левым, еврейской своей половиной. Мой учитель не знал языка, все слова он придумывал сам. Страх мой новый пропах чернотой его глаз вороных, мраком страсти его я дышал, как водой утопающий дышит, отравлялся и зрел тучным злаком безумья его. Был он отроду слеп, но тогда мне казалось — он слышит. «Двух миров полукровка, двум народам чужой, вот откуда сноровка межеумком — межой». Эту песню я сам сочинил и её распевал от тоски. Только Бога не проклял, а книгу порвал на куски. Чуть не умер, когда раздирал себя на́ две своих половины. Словно книгу себя я порвал, разрубил корешок пуповины. Ел хасидский чеснок, водку пил. ...Ещё прежде Учитель себя оскопил. * * *
Запасите мне там прошлогоднего снега, где от кашля я рвусь и расходятся швы, будто ветхое платье от грешного бега, от февральской, горячей, дурной синевы. Запасите мне снега в кашне ваших длинных, в рукавицах, в карманах, на чёрном дворе. В страхах ночи, в игольчатых, мглистых, дурманных, индевелых туманах на поздней заре. Я не буду грешить, только дайте мне снега, сколько там ни истоптано в смерти живой, где от кашля я рвусь, задыхаюсь от бега, и в глаза ледяные стучусь головой. Дайте снега, и пусть он от копоти чёрен, я отмою его как отмылись во мне страстных божеских восемь — то ли лет, то ли зёрен, то ли капель на белой от солнца стене. * * *
Я по лестнице чёрной подняться не смог. Срамом статуй своих оглушил меня сад. Мрамор треснувший бил по губам, белорук, а упавшего конь растоптал, медноног, укусил размозжённый копытами гад. Август львиной гримасой отхаркивал смог, штукатурным астматиком кашлял фасад, и тоска утащила на улицу мук. Я приехал тебя оскорбить, Петербург, но боялся взглянуть на тебя, Ленинград, и по лестнице чёрной подняться не смог. РУССКИЕ ЕВРЕИ
Ветхие ангелы, ломкие птицы священной крови. У русских евреев голые лица, кустистые брови. Верные жёны, несчастные дети в смешанных браках. Забытая мудрость тысячелетий, старческий запах. У русских евреев племянники в Штатах, венозные руки. Дедовский тфилин, талес в заплатах, гойские внуки. Когда задёрнешь небо в России и крест ей сладишь, они умрут. И придёт Мессия прочесть им кадиш. МАРТ
Март — это грязь, что полощет косы в тазу. Коросту асфальта скребёт лопатой. И метлою дворницкой, матерясь, гонит, гонит единственную слезу через всю Россию, бесконечным лицом её конопатым. Не знаю, зачем я вернулся сюда, где от скверны хворобно и смертно нынче, где водопроводная зла вода — будто ребёнок отравленный хнычет. Почему я люблю не того, кто мил: март искалеченный, город увечный, где доползти не хватает сил в одури-дури до двери аптечной? Может быть, потому, что в носорожьем мире, в паучьем плену, в подвале острожьем, получил я когда-то письмо в тюрьму (а тюрьма была здесь, в этом городе, любящем тьму и страх), и с тех пор он пропах тою милостью Божьей. * * *
Когда мы встретимся в том лесу, где смеркается, старики, собирающие валежник, я дыханием удержу тебя на весу, паутинка моя, сентябрьский подснежник. Старость любит всё класть на место — так мы окажемся рядом: жених в чёрном, в белом невеста, гости в саду и смерть сразу за садом. Заголятся опрокинутые столы, закричат деревья, напуганные внезапным светом, воздух, покуда губы теплы, дважды шепнёт: Господи, только не это! * * *
Не спи, пастушка, в холодке: проспишь бахромчатые ризы, испуг травы, укус пирке, змею — обманщицу, подлизу. Смотри, как камни разлеглись покатым ледниковым стадом. Как будто неба опились и ночью умерли от яда. А нас для вымени времён сжуёт земля, изъест истома, в свой склеп вмурует фараон, заварит в клетку хромосома. Где каменщик шершавых тел, кому бизоньи шкуры дети? кто мир природою одел, сам, нагий, выскользнув из сети? Круты загривки валунов, рыдает скопище у брода, что у живого есть любовь, как есть у мёртвого природа.
|