Освобождённый Улисс, , Современная русская поэзия за пределами России

Латвия


Сергей Пичугин

РЫБА ВЕРЁВОШНАЯ,

пестрядная, с проволочным каркасом-клетью,
       косичками, колдунчиками, дверкой в брюхе
                     и батутом внутри;
за какую провинность её угораздило попасть на штырь
      с моторчиком и вращать себя на манер карусели,
                      развлекая детвору?
Мамы помогают малышам взобраться по лесенке, отворяют дверку,
     а они боятся, тянут за руку, но — обвыкают,
                                                            и вот уж прыгают внутри клети на батуте, как сердечки,
                                                            тутти и вразнобой, вперемешку с надувными шарами,
                                    резвятся: мама, мама, ещё!
                          а мамы болтают между собой, и как тетери, ничего не слышат,
                          балясы точат - о портнихах, что молочко бы на рынке купить,
                                                     пока не замёрзло, картошки парной из мешка,
                                                                      и рады, что рыба трудится у них за спиной,
                                                                                  мелькая махалкой, —
это пустота, пойманная сетью, видя, что деться ей некуда,
надела узлы, невольки, мотню, стала зримой,
    лыбится алыми клеёнчатыми губами,
            шнурованными вервью;
её крутят впроголодь: дома — дымы — дома,
    коптя — шумеря на длинных зимних поземках;
                                                                она пучится в мир, по много раз в день живородит
                                              глазастой детворой, ногами вперёд вываливая в сугробы;
они тянут друг друга волокушей, за руки-ноги по снегу
                                                              и снова сердечками скачут на батуте,
                                                                                       под небом веретённым, зоревым;
если прыгнешь сильнее — тебя станет двое,
    а может, выскочит шар, золотой или серебряный,
            отразится от сетки батута два-три раза и — исчезнет,
но никто не увидит этого, потому что смотрят — не туда,
       и многое, многое им неразличимо;
взор заиливается, взрослея, или уходит вглубь,
     природно чистый, и там живёт,
а вовне ему всего-то труда — видеть,
      как детворинки разбегаются, скользя по чёрному ледку,
                                    пунктирно, с вихрями измороси вослед.
Темно, пивные кладут жолтые светы в снег;
     дверь скрипит, выпуская питуха;он идёт винтом,
             обымая воздух,
                                                       падает, пытается встать,
                             но земля уходит наискось из-под ног;
он пробует ползти,
                                         корябает пальцами подмоченный наст,
потом засыпает,
                      свернувшись сопливым зародышем,
                      чёрной буквицей в топлёном снегу,
                               вроде греческой лямбды;
                                                   вот Е — старушка-нищенка в коконе из старых шалей,
                                                              в прозрачной ладошке — медяки, покрытые снегом;
бомж в подвале на трубах отопительной системы, —
                                                   это Ж, но протяж-жнее, с опавшими конечиками, —
                                                              убили свои, — спиртик не поделили;
и всё это буковки лишние,
   город выбрасывает их за ненадобностью,
              из других составляя слоги, слова,
                                                 обращая их друг другу, питает их,
                                                            кажет им дурилки картонные,
            любуется обратным смыслом,
а прямого он и не знают —
             жить, чтобы питаться?
                                   питаться, чтобы жить?
Только рыбу не задуришь, не окрутишь, она сама себе на уме,
     намагниченная жаждой, держит в башке линии магнитные,
                атлас течений и глубин,
         сама зреемо, град кромешный вращает вокруг пуповины;
и вот жизнь городская течёт тебе навстречу грязевым селем,
     она войдёт в силу и слижет тебя,
                    или, раскатывая привычно, свернёт в козью ножку,
                           выкурит и отстрелит окурком,
                                                и ты не успеешь почуять Нечто, как молодое слово
                                                                        меж нёбом и языком, округлое, сладкое бремя:
всё - недаром, недаром,
и жизнь — не сестра тебе, не озноб вдохновения
         и даже не соитие с языком родным;
ты сам должен стать ею, многими жизнями, мирокольно,
     испытывая её, пропитаться ею до глубины,
          чтобы узнать — что ты есть, понять — 
                       она никогда не повторится,
                              а потому — не напрасна;
так рыба призрачная, забытая всеми, теряет чешую и кровь,
                  сочится ворванью в сугроб,
и, когда подцепят крюком каркас её,
                                                                     обглоданный атмосферой,
     она отслоится,
                                    никем не видимая, ударит хвостом
и уйдёт в пучину,
     чтобы ни одна нога
                 никогда не касалась дна её.


НА ОСТАТОК

... а всё оттого, что какая-нибудь штучка открепилась
                 и болтается просто так, без присмотра, — 
       левая перчатка, потерянная в самом конце зимы — 
                сунул мимо кармана, по рассеянности,
                     на сыром солнечном ветру,
               она торчит на штакетине пальцами вверх, 
     осталась правая, выбросить жалко, а куда её?
Или ветхие качели на ветке клёна, в старом дворике
      с множеством пахучих поленниц,
 затрапезными автомобильными креслами с драной обивкой,
             кошками всех мастей;
качельки водит ветер, туда-сюда, от зимы до лета,
        размышляя от лености: качнуть ли ещё? 
В траве — брелок со ржавыми ключами — чьи, от чего?
        А я сам — 
                            от чего, когда дрожа, волнуясь, пишу второпях,
             пропускаю, путаю буквы, — значит, верно, нашёл!
Шлейф «Лаймы», пряный запах шоколада,
      ноги сами ведут вдоль его густой сладости,
по Мирной, Свободной или Революционной, -
         смотря откуда дует ветер; 
а на перекрёстке — вечный броуновский старик,
                       так и не выбродивший себя, и ему всё труднее
 переставлять ноги в тугом ветру,
                  а мелочи обступили стайкой цыган,
                               тянут за полы, перетолковывая,
и скоро мир уменьшится до маленькой прогорклой комнаты,
        в которой книги всех времён и народов высятся со всех сторон,
 грозя сомкнуться над головой, обрушиться, погребая,
 и, беспомощно озираясь, ищешь крупное, потерянное внутри,
        но там — тишина, а вовне попадается всякая мелочь:
               монетка с гербом полустёртых колосьев,
                  полированный срез минерала — опал? халцедон? 
                     старая лупа в латунной оправе — ну что ей увеличивать?                                                     
                       пишущая машинка, внутри мохнатая от пыли, и ещё -
                              прядка младенческих волос, завёрнутая в тряпочку,
               обрывки примет, вроде: в эту зиму снега вдоволь, значит...
                           или: розовые облака на закате — это признак... 
                                проточные грёзы, прививки чужого зрения и вкуса, и — 
                                           слабеющее, ненужное слово;
      как полюбить этот возраст забвения,
             перебирать бумаги, вспухшие фотоальбомы, слезливо зр-я-ще,
                        а губит это оторванное, выросшее «Я», — 
                   оно расселось, как соль, посреди кислоты и щёлочи
 и пожирает изнутри, и что-то там не совпадает, отслаивается,
          и ты лежишь на простыне, как горячий иероглиф, 
                меняющий значения от «дайте пить» до «замерзаю»,
                      и слышишь, как в капельнице истекает время, 
а вспомненное поражает ясностью,
                     как твёрдые знаки и нули на рычажках старой машинки, 
                                     где удар ещё силён;
           детали жизни то западают, то выскакивают,
                       прорывая пелену забытья:
часы, тикающие на мёртвой руке, — как его звали?
          маленький городок в панораме танкового прицела — 
                     Германия? Латвия? Украина?
             тонкое, зелёное пламечко, и кто-то розовеет внутри;
 размагниченный, так бы и млел, нежился, сгорал в этом жару,
                 не слыша запахов мочи и лекарств, в пеленах беспамятства,
                           в слабеющем «братушки, любите друг друга», 
а когда заснёшь, наконец, — проступят первые знаки будущей жизни,
                        и поднимется, и зашумит лес сновидений,
                                                           в котором нельзя развести огня.







Наш адрес: info@litkarta.ru
Сопровождение — NOC Service