РЫБА ВЕРЁВОШНАЯ,пестрядная, с проволочным каркасом-клетью,
косичками, колдунчиками, дверкой в брюхе
и батутом внутри;
за какую провинность её угораздило попасть на штырь
с моторчиком и вращать себя на манер карусели,
развлекая детвору?
Мамы помогают малышам взобраться по лесенке, отворяют дверку,
а они боятся, тянут за руку, но — обвыкают,
и вот уж прыгают внутри клети на батуте, как сердечки,
тутти и вразнобой, вперемешку с надувными шарами,
резвятся: мама, мама, ещё!
а мамы болтают между собой, и как тетери, ничего не слышат,
балясы точат - о портнихах, что молочко бы на рынке купить,
пока не замёрзло, картошки парной из мешка,
и рады, что рыба трудится у них за спиной,
мелькая махалкой, —
это пустота, пойманная сетью, видя, что деться ей некуда,
надела узлы, невольки, мотню, стала зримой,
лыбится алыми клеёнчатыми губами,
шнурованными вервью;
её крутят впроголодь: дома — дымы — дома,
коптя — шумеря на длинных зимних поземках;
она пучится в мир, по много раз в день живородит
глазастой детворой, ногами вперёд вываливая в сугробы;
они тянут друг друга волокушей, за руки-ноги по снегу
и снова сердечками скачут на батуте,
под небом веретённым, зоревым;
если прыгнешь сильнее — тебя станет двое,
а может, выскочит шар, золотой или серебряный,
отразится от сетки батута два-три раза и — исчезнет,
но никто не увидит этого, потому что смотрят — не туда,
и многое, многое им неразличимо;
взор заиливается, взрослея, или уходит вглубь,
природно чистый, и там живёт,
а вовне ему всего-то труда — видеть,
как детворинки разбегаются, скользя по чёрному ледку,
пунктирно, с вихрями измороси вослед.
Темно, пивные кладут жолтые светы в снег;
дверь скрипит, выпуская питуха;он идёт винтом,
обымая воздух,
падает, пытается встать,
но земля уходит наискось из-под ног;
он пробует ползти,
корябает пальцами подмоченный наст,
потом засыпает,
свернувшись сопливым зародышем,
чёрной буквицей в топлёном снегу,
вроде греческой лямбды;
вот Е — старушка-нищенка в коконе из старых шалей,
в прозрачной ладошке — медяки, покрытые снегом;
бомж в подвале на трубах отопительной системы, —
это Ж, но протяж-жнее, с опавшими конечиками, —
убили свои, — спиртик не поделили;
и всё это буковки лишние,
город выбрасывает их за ненадобностью,
из других составляя слоги, слова,
обращая их друг другу, питает их,
кажет им дурилки картонные,
любуется обратным смыслом,
а прямого он и не знают —
жить, чтобы питаться?
питаться, чтобы жить?
Только рыбу не задуришь, не окрутишь, она сама себе на уме,
намагниченная жаждой, держит в башке линии магнитные,
атлас течений и глубин,
сама зреемо, град кромешный вращает вокруг пуповины;
и вот жизнь городская течёт тебе навстречу грязевым селем,
она войдёт в силу и слижет тебя,
или, раскатывая привычно, свернёт в козью ножку,
выкурит и отстрелит окурком,
и ты не успеешь почуять Нечто, как молодое слово
меж нёбом и языком, округлое, сладкое бремя:
всё - недаром, недаром,
и жизнь — не сестра тебе, не озноб вдохновения
и даже не соитие с языком родным;
ты сам должен стать ею, многими жизнями, мирокольно,
испытывая её, пропитаться ею до глубины,
чтобы узнать — что ты есть, понять —
она никогда не повторится,
а потому — не напрасна;
так рыба призрачная, забытая всеми, теряет чешую и кровь,
сочится ворванью в сугроб,
и, когда подцепят крюком каркас её,
обглоданный атмосферой,
она отслоится,
никем не видимая, ударит хвостом
и уйдёт в пучину,
чтобы ни одна нога
никогда не касалась дна её.
НА ОСТАТОК
... а всё оттого, что какая-нибудь штучка открепилась
и болтается просто так, без присмотра, —
левая перчатка, потерянная в самом конце зимы —
сунул мимо кармана, по рассеянности,
на сыром солнечном ветру,
она торчит на штакетине пальцами вверх,
осталась правая, выбросить жалко, а куда её?
Или ветхие качели на ветке клёна, в старом дворике
с множеством пахучих поленниц,
затрапезными автомобильными креслами с драной обивкой,
кошками всех мастей;
качельки водит ветер, туда-сюда, от зимы до лета,
размышляя от лености: качнуть ли ещё?
В траве — брелок со ржавыми ключами — чьи, от чего?
А я сам —
от чего, когда дрожа, волнуясь, пишу второпях,
пропускаю, путаю буквы, — значит, верно, нашёл!
Шлейф «Лаймы», пряный запах шоколада,
ноги сами ведут вдоль его густой сладости,
по Мирной, Свободной или Революционной, -
смотря откуда дует ветер;
а на перекрёстке — вечный броуновский старик,
так и не выбродивший себя, и ему всё труднее
переставлять ноги в тугом ветру,
а мелочи обступили стайкой цыган,
тянут за полы, перетолковывая,
и скоро мир уменьшится до маленькой прогорклой комнаты,
в которой книги всех времён и народов высятся со всех сторон,
грозя сомкнуться над головой, обрушиться, погребая,
и, беспомощно озираясь, ищешь крупное, потерянное внутри,
но там — тишина, а вовне попадается всякая мелочь:
монетка с гербом полустёртых колосьев,
полированный срез минерала — опал? халцедон?
старая лупа в латунной оправе — ну что ей увеличивать?
пишущая машинка, внутри мохнатая от пыли, и ещё -
прядка младенческих волос, завёрнутая в тряпочку,
обрывки примет, вроде: в эту зиму снега вдоволь, значит...
или: розовые облака на закате — это признак...
проточные грёзы, прививки чужого зрения и вкуса, и —
слабеющее, ненужное слово;
как полюбить этот возраст забвения,
перебирать бумаги, вспухшие фотоальбомы, слезливо зр-я-ще,
а губит это оторванное, выросшее «Я», —
оно расселось, как соль, посреди кислоты и щёлочи
и пожирает изнутри, и что-то там не совпадает, отслаивается,
и ты лежишь на простыне, как горячий иероглиф,
меняющий значения от «дайте пить» до «замерзаю»,
и слышишь, как в капельнице истекает время,
а вспомненное поражает ясностью,
как твёрдые знаки и нули на рычажках старой машинки,
где удар ещё силён;
детали жизни то западают, то выскакивают,
прорывая пелену забытья:
часы, тикающие на мёртвой руке, — как его звали?
маленький городок в панораме танкового прицела —
Германия? Латвия? Украина?
тонкое, зелёное пламечко, и кто-то розовеет внутри;
размагниченный, так бы и млел, нежился, сгорал в этом жару,
не слыша запахов мочи и лекарств, в пеленах беспамятства,
в слабеющем «братушки, любите друг друга»,
а когда заснёшь, наконец, — проступят первые знаки будущей жизни,
и поднимется, и зашумит лес сновидений,
в котором нельзя развести огня.
|
