ГОРА ОБОЗРЕНИЯ1Уже миндаль расцвёл.
Теперь будь смелее, потому что это не то,
что ты хотел,
вернее, больше не можешь себе сказать. Смотри, какие сны теперь ты видишь —
воспалена сухая роговица
от снов, не приносящих облегченья.
Проснёшься среди ночи, и кажется,
что даже на минуту ты глаз не закрывал. Боишься их закрыть?
Или открыть боишься? Душистый мир не хочешь затерять
средь складок холодеющего тела,
что тает на кровати с каждым днём,
но от того не делается меньше,
укором распухая: почему
и ты, как ласки прежде,
не разделишь это? Нарезан воздух порционно.
Все жуют. У рта бескровного
налипли крошки.
Ещё немного.
Запахи минут.
И каша дней ползёт по подбородку с ложки. Февраль. В субтропиках идут дожди.
По временам рассеянное солнце.
Слепящее, но ветер.
Слышишь, сети?
Подтаскивают ближе мертвеца,
а тяти нету дома.
Нет и дома. И значит, ты — кто вытащит его. 2Слишком мало места на дискете
записать весеннее цветенье.
Но ты знаешь, — это, как всегда.
Может быть, какой-то жест вместится,
или фраза телеграфным стилем:
Казанова, это тоже приключенье. Если я успела, — вот она.
* * *
Тупенькая Психея,
моя Псиша
с сизыми от песка глазами,
синеокая на самом-то деле,
без этого песка, летящего из пустыни,
из набитого сухой травой Синая,
где Пречистая сидит Екатерина,
гордая, что не была ничьей перчаткой,
ни на кого не наделась,
не надеялась, ни перед кем не разделась. А голенькая моя Псиша,
юродивая годива
рыщет того, кого потеряла.
Под кусточком, в жёлтых страницах,
в микрофон разнузданного вокзала. Бедуины трясут кибитки,
гаснут, вспыхивают костерки,
верблюдицы бежали и напылили.
Я не знаю, что делать,
если тебя разлюбили. Плачет муэдзин с балкончика минарета.
Глухо щёлкают потные чётки.
Ничего, мытарь, пройдёт,
пройдёт и это.
Ночь недолгая, день закатный, короткий.
Из цикла «БАРЫШНЯ И САРАЦЫН»
* D.S. Он полагался на N во всём, что касается кофе:
«мокко», «романо», «турецкий» (с водой), «карамель».
Он начинал различать axis mundi, когда её профиль
разрезал темноту, и темноты получалось две. Третья, неприрученная тьма, глядела в волшебный фонарь кафе. Он беззвучно сказал ей, прижавшись к стеклу:
«Девочка, дай мне серную спичку, мы устроим аутодафе.
Мы раскрасим осеннюю мглу.
Мы зажжём малиновый скит
из того, что плохо лежит
в меблированных комнатах памяти и предубеждений. Это с тобой мы катали шарики ртути по спальне,
разбивая сознанье багрового воспитателя на множество одинаковых отражений?» В огромном зале пионеры поднимают алюминиевые ложки,
ложится свет крестообразно —
один луч от окна, другой луч от иконы,
и я, катехумен, не отстаю. О парадиз колготочного детства,
эфир и жара элевсин,
тень на стене — вот всё твоё наследство
от этих зим. Шиповниковый пух и зёрна,
несмелая аллея, плеши дёрна,
мох, стелящийся по стволу,
дитя, прилипшее к стеклу — смотреть как дождь темнит колючий гравий,
за следом, еле видным, грабель,
за тем, кто надевает капюшон,
и сверху угадать, кто он: завхоз ли дядя Паша или сторож.
О, санаторно-лагерный заморыш,
ты вознесён в стеклянной колбе
следить движение, что утекает в обе воронки. Водные разливы
чуть тормозят скольженье перспективы.
Протри стекло и дай в тебя вглядеться,
Эвфорион фланелевого детства. Нам паровоз летел по кругу,
вечор, ты помнишь, пела вьюга,
а нынче — посмотри в окно —
всё кончилось давным-давно. «Сжимая свитки прежних дней,
шагнём в огонь с тобой скорей». Так, обращаясь к другой, он не заметил исчезновения N,
центр мира унёсшей в отлоги Леванта.
«Ни вернуться к речи не смог, ни огня запалить отреченьем».
Тьма входила на зов, мешалась сумраком заведенья Он позвал официанта.
Отхлебнул, что осталось в чашке,
и представил, что было бы, если б бедняжки
сёстры у Чехова пили всё время не чай, а кофе.
Дядя Ваня, наверное, давно б уже жил в Европе. И, пропустив вперёд отраженье, вышел почти весёлым
в будни нового утра, под небеса Шеола. *1.Мы зашли за высокую рожь
ещё до рассвета. Вы послушайте, добрые люди, пожалуйста, терпеливо.
Мы легли.
Вы хотели признанья? Ну, что ж,
да, мы начали торопливо. Мы стреляли по дрёмам дремучим
по снам
по сочащимся вспухшим слёзным мешкам
(выдавали в последнее время)
а голодные птицы слетали на сны
и клевали их в мёртвое темя 2.Мы стреляли в виденья.
Но виденье одно
слишком низко к земле наклонялось.
И просило пред смертью возможной оно о безудомные, братья,
зачем нас стрелять
мы сдаёмся
каждое я может снять
в нас квартиру
и тогда из виденья
мы станем деяньем
записавшийся первым
получает впридачу
и коня и девицу и лиру 3.Нет, спасибо, мы уже потеряли
я, что снимало когда-то шляпу
или квартиру. Вот и с этой надо съезжать. Я могу снять трусы.
Я ношу трусы Cacharel.
Но я не верю в рекламу.
Я раскрошил эбеновую гордость
в шестернях экономи(к)и,
я потерял её в номах бездомья. В Палестине
моё время растёт слишком быстро,
потому что — залётное семя,
вроде пальмы. (Вот уж и август,
а Рашид аль Эсвад
так и сидит у кофейни,
как сидел в декабре.
Только числа газет меняются на его коленях.) Нет, виденья и сны, и предатели слёзы,
мне не надо коней. А подайте-ка лучше мне лент пулемётных
против всяких мечтаний залётных.
Да воды ключевой
в жизни сей кочевой.
Чтобы вместо наркоза. 4.той воды, что сиену и умбру холмов отразила,
виноградные листья хеврона
и сабру с подружкой шатилой.
и взрывчатки дробящий салют ноги волосы руки кости суставы
так летучи как будто цветы
очень часто буднично даже
слева и справа эту красную Землю Адама,
Марокко смешавшую с Польшей.
и на каплю подайте любви к ней. и не надо деяний мне больше.
* * *
Россия, мамаша слепая,
твой ямщик, я в тебе замерзаю.
В белоглазых озёрах замёрзшая рыба горит.
Лес в снега с головою зашит. В чесучовом горле Орфея
чаща песни, где гласных трясина бурлит.
Флорентийский бродяга,
пастушонок Давид
подавились бы ею. Отпусти ты меня по красивым полям,
проводи в загранлето.
Я вернусь, я найду тебя,
буду ходить по дворам,
буду в окна стучать:
Русь-Мисюсь,
где ты?
* * *
Пуговица, говоришь?
Нет, всё, что могло, оторвалось.
Полопались губы, и глазки распухли от соли,
уже не Мёртвого моря, а внутреннего, живого. Рассветные сумерки раскачиваются до цифры семь.
Как неизбежное распрямляется запах кофе.
Люди влезают в ботинки на роликах и уезжают, наверное, насовсем.
Сапожник мне тоже сделает, вот только денег накопим. Хлопают двери. Звякает сахар подъездных улыбок.
Повозившись у проходной, они вылетают за рамку туманного утра.
Ты же входишь в плотные будни, —
тебя выталкивает вода. Что, Смердяков, всё воняешь во мне?
Почему не отпустишь
в мир европейский работников рано встающих?
Что тебе до меня? Русские волки сидят в моих нуклеиновых клетках.
Очень тихие, на уколах и на таблетках.
Приходил Песталоцци, циркач с пистолетом,
научить их быть птицами на цветущих ветках
и на память читать dalla vita nuova.
Лишь один обучился, но зубы выросли снова. У косяка смеётся птице-ребёнок,
Путаясь перьями в слишком широком белье.
Воздушные простыни надуваются, хлопают на ветру.
Господи, не уклони сердце мое,
и я совсем его отопру.
* * *
Александру Ильянену Снег падает на плечи матросу. Матросик, произноси уверенней звук the, —
это то, чего можно коснуться
(раздвоенный подбородок друга),
или поймать (его взгляд),
или запомнить (улыбка). Он перебегает улицу на розовый свет.
Белое зарево мятущейся геометрии ниже нуля.
Справа красное солнце,
слева лёгкая полиэтиленовая луна.
Ей лишь два оборота до белой ночи.
На восточном стебле розы ветров набухают вербные почки. Он переходит улицу.
Или улица проходит через него.
Пересеченье вспыхивает.
Негатив оседает
в физрастворе
желаний,
в фиксаторе снов. Матросик Петров,
золотые пуговицы,
высокие ботинки.
Ты всегда спешишь. Небезопасно бежать в переулках славянского мира —
в нём нет очертаний.
Нет артиклей, вымеряющих расстояния.
Разбирай — всё твоё. И тебя заберут, перетянут. Ты — ничей.
Часть лучей,
пересекшихся улиц,
двухголосное пенье толпы.
Блеск твоих пуговиц
рассылает снопы. Воздухошественно,
как стяги или хоругви,
они вырастают вдали,
и у водных границ
в амальгаму летучих знамён
хмуро смотрят военные корабли.
* * *
Ты не любил любовь.
Но вот она случилась.
Сильней, чем с тем, кто знал её повадки.
Ну, сбрасывай теперь монатки, кожу, сны:
они горят, пропитанные ею. Познанье спело хрустнуло. Пока
слизняк полз к дому,
солнце отвернулось.
Пространство выгнулось и сжалось.
Те двери, что впускали каждый день,
так далеки теперь стояли.
И свет лежал под ними или нож,
что месяц вытащил в тумане,
не поймёшь. Молочная тропинка слизняка
в обратном направлении блестела.
В обратном направленьи от всего. Ну, подтолкни оставшееся тело.
Пускай бредёт пока.
Бреди, не наше дело.
РОЖДЕСТВЕНСКОЕ
С горы сползают к дому сани.
В них — никого. А голоса кричат:
Тятя, тятя, дядя Ваня
побежал в вишнёвый сад. Бросает тятя ёлку в хате,
тётя как была в халате
выскочили на крыльцо
посмотреть ему в лицо. Он бежит один, вишнёвый
от позора своего.
От сигнальной лампочки его пульса
лес мигает красным.
Наперерез — пустота. Вернись назад, ребёнок гневный,
к теплу, к борщу.
Тебя прощу.
«Ах, нету сил себе быть верным,
а значит — снова в путь.
Поскольку некого вернуть». Слеза ощупывает лик,
но не течёт. Зовёт других:
«Девушки злые слёзы,
сёстры последнего отчаянья,
собирайтесь, ваша пора».
Кристаллам этой слёзной соли
гореть придётся до утра. Утром проявят снежную плёнку белого сада
оставьте меня мне ничего не надо
там поздний испуг озноб судорога стук топора стук
там Ванечка висит на древе
наставник путник друг
* * *
Зелёный крест аптеки.
Женщина курит у фонаря.
Поправляет причёску.
Примеривается у витрины: это от рака горла,
это от МДП,
а это — от самой себя.
Только б не думать о побочных эффектах:
любовь, отстранение, смерть.
О том, как река, вырываясь, громит плотины. Лучи трамваев
пересекают её мысли.
Там, на одной из площадей танцует смуглый факир. Лучи пропадают, и снова становится очевидным,
что в Риме плохая погода.
Нет прохожих.
Ангел — клошар без чулок
вечно мёрзнет на Замке.
Победитель чумы,
вратарь голоногий,
есть похуже напасти.
Ты с железным мечом
да с крылом,
я с редукцией гласных чужих,
что в молитве костью торчат, колом,
подожди меня за углом,
эту ночь поделим на части. В чьих-то окнах, однако, есть подобие света.
Женщина нажимает на «сохранить»,
но свет, вырываясь, уходит. Лишь мерцанье кольца сигаретного пепла
напоминает, тускнея,
ей приключенье прошедшей секунды,
и потом всё опять погружается в темноту.
|
