* * *

Которую вечность уже
своё «невозможно» бормочет море.
В ответ на что-то или, забыв причину,
само себе.

Нет бы внять, повторять это слово,
пока тебя сон не сморит,
повторять, шевеля губами,
этот — любой подходящий любви — припев.

Невод можно закинуть трижды,
можно выложить на берегу, среди
песка, Богорыбу из тины, или же — изнутри жизнь
законопатить, треснувшую в груди.

* * *

Как в том календаре, где наперёд
назначены тюремные свиданья
с луной и солнцем, гаечный завод
и Мендельсон, фигурное катанье
и маковый рулет, и стих о «горны взвей»,
на сером фоне типографской рябью
дрожит число. Как в том календаре,
где братски делят воскресенье Скрябин
с Дзержинским,
там, где обрываешь дни
по верхней кромке, не читая
советов о судьбе, где отогни
страницу — и растает
лицо нарколога, проступит обелиск
борцам за Припять. Осень. Поднялись
квадратные листы припомнившей себя
осиной целлюлозы — в небо.
И там-то их по-новому скрепят
в порядке поступленья, как во сне о
стране, которой нет уже. Вразлёт:
гербарий — дерево,
воспоминанье — тело,
душа и переплёт.