Из непоэмы "РЯЖЕНЫЕ"

Я не хочу возвращаться в античность,
я не хочу возвращаться в провинцию,
я не хочу возвращаться,
я не хочу,
я не
я.

В наших сёлах,
зелёных и жёлтых,
раздольно живут вовкулаки.
Они в сумерках через голову кувырнутся
и волками становятся,
а на рассвете
они снова людьми обернутся.
Здесь в лунные ночи
молодые ведьмачки
превращают мужей своих сонных
в коней
и на них верхами гасают.
Здесь колдуньи
злые соль подсыпают в коровьи следы,
чтоб отнять молоко,
а добрые, только попросишь, зашепчут гадючий укус,
искупают дитя слабосильное
в отварах из пупыря, каржавки, любистка,
чтобы выросло исполином.
Здесь живёт ещё бог стародавний лесной,
он с медведями возится в чаще,
на вершины деревьев плюёт,
подвывает пастушеским дудкам,
бог поганский
сияет ночными огнями,
знать не знает
другого,
вашего
романтика-бога,
разодетого в золото.

Из цикла «ГОРОД»

* * *

Я был игрушкой, заводным Орфеем,
несбывшегося хора корифеем,
бормочущим строку «Упанишад».
Душ-лепестков теплился еле-лепет,
свечей погашенных, вдвойне нелепых.
Я помнил только предыдущий шаг.

И в шорохе, как свет, клубившем плечи,
Аристофан шагал ко мне навстречу.
Его сопровождал слепой конвой.
Вождь вакханалий с мыслями аскета,
полу-Шекспир эпохи нерасцвета,
эпохи тюрьм и превентивных войн,

он постарел. И мёртвые стареют.
А так как нету в лимбе брадобреев,
он наступал на седину свою.
Он путал Фидия и Эврипида
и только помнил, как злащёный идол
переступил Афины, как скамью.

Он, приближаясь, съёжился и сжался,
и на плече его уселась жаба.
И это был уже Тулуз-Лотрек.
И что-то он мне объяснить пытался...
Но в разговор по-прежнему вплетался
шум Леты и других подземных рек.

* * *

Зачем теперь ко мне вы так нежны?

Обходит осень поздний виноградник.
Его невероятные названья,
как ледяная сладость полумига,
на этикетках пенятся ночных.

А может, так и должно, в самом деле:
крест памяти гранёный на себе
нести и знать, что возвращенья нет...

Железные
             перила
                       заржавели...

* * *

Спи, мученик, плыви, не будет ничего ещё.
Двурогая, тьма поднялась повыше.
Сады опять застыли тенью воющей,
и тронный ропот брачных трав не слышен.

От Фулы вязкий воздух возвращается,
слепой корабль крутя и обтекая.
Не уходи. Ты знаешь, всё прощается
и даже больше. Так сказал и канул.

Спи, тяжесть сна. День нежный и отточенный,
и нестерпимей, чем победа плоти.
Не открывай — увидишь ли вoочию
пустыню серой горлицей на взлёте.

Парча и хна, их чад и состояние...
А наяву — трехногой табуретки
наощупь не найти, и подаяние —
лишь сон, всё та же тяжесть сонной клетки.

* * *

Ныряет в подъезд настоящего дома,
                                               снимает усы, уши.
Дом сигаретно подсвечен, но сердцевина гаснет.
В полузабытых навыках
                           перехода щекочущей улицы
стонут прохожие, в пальцах уносят
                                               промасленных гарпий.

Он
ненавидит жизнь,
                              и с её плеча,
просекая пролёты, стропила, сырные балки,
он бросается в небо.
На шее — два кирпича
и тут же, за неименьем хвоста,
пустая шпротная банка.
Он бросается в небо.
Но перевёртыш-сын
опускает его в водосброс,
                                   над коим погибли птицы.
И, как белёсая радиация вскопанной полосы,
вялый след удивления на размотанных лицах.

Рыбные сутки, четверг.
Дождь уйти не успел.
Кисейный фонтан на площади —
                                    пламя, отца не имеющее.
А он всё плыл на спине и уже после смерти пел,
потому что вода заливала рот и прочие мелочи.

Три девушки ждут купальщика
                                              в устье парно́й реки,
девушки ждут в эластичном убранстве тела.
Влажные, мерцают их волосы, профили,
                                     сдвоенные языки...

И всё сильнее звучит новая тема.

Из цикла "РИТУАЛЬНЫЕ ЧУЧЕЛА"

КАЛИГУЛА

Калигула, принц ещё,
встречает армию,
возвращающуюся из дальних стран
под водительством монарха.

— А, здравствуйте,
моё почтение,
товарищи-солдаты,
ваше величество монарх,
он же государь император...
а это кто?

— Это коза,
а по-вашему —
Протей!

И Калигула берёт
козу и уводит
в чащу леса —
общаться с богом.

И монарх, скрепя сердце,
объясняет солдатам,
что таков обычай
правящей фамилии,
что это, мол, государственная необходимость.
И легионеры,
все, как один,
скалят зубы и стоят вольно.

А меж тем Калигула,
лёжа в траве,
с руками под головой,
ни о чём не думает.
А коза
щиплет нижние веточки
дуба — дерева славы.

* * *

...Смерть у лета на краю...

Марина Цветаева

В тёплой улице музей.
Тень.
Лица львов и бронза змей.
Зелень меди и колец.
Презабавные скульптуры;
вместо бёдер, вместо лиц,
вместо плеч и постаментов —
только маски без ресниц.
Шмель пластмассы полосатой
прилетел, остановился
                                 и в зените зазвенел:
— Раззные!.. разззные.!.
Вдззз! Ндзззз.!!!..

И улетел.

А Марина говорит:

— Это время расписное,
золотое, наливное,
кружевное к нам летит...

Мрамор всё коричневеет.
На окраинах болот
золотой кустарник преет,
малярией не болеет.
Не живёт.
Это Время.
Это время.
Взззз!
Бззз!

Из поэмы "СЛОЖНАЯ БИОГРАФИЯ КАТУЛЛА"

*

Ходит сон осторожно, гибко,
обходя изувеченные мои желанья,
и в воде качающаяся улыбка
распускается от его касанья.

От его дыханья грусть слабеет,
но зато и нежность слабеет тоже.
That's a part of usual human being.
Мост, которым я иду, ненадежен.

Ненадежен воздух Эдема-сада.
Преходяща гордость, как сыпь по коже.
Не спасает щит из надменных взглядов.
Исчезает тело твое на ложе...

*

А пока я его проживаю жизнь,
утекает в прошлое жизнь моя...
Сын мой, с римлянами не вяжись!
Не будет ни фасции, ни копья!

И во мне его полыхает страсть,
а моя угасает,
с того же дня.
Но себя и судьбу мне не за что клясть.
Ведь не я выбирал.
Вызвал он
меня.

И пока я его наблюдаю сны,
тает пористый Рим в застойной реке...
Все равно, мой сын, мы всегда нужны,
даже если сны на чужом языке!

Из драматической поэмы "ДЕЙСТВО О ДАНИИЛЕ"

Любимая, обречён этот город
с его обитателями и псами,
с его гробницами и домами,
любимая, обречён этот город!
Бог спросил меня:
нужно ли уничтожить
город этот со всеми, кто населяет
улицы, щели, деревья, норы,
конурки, башни, дворцы, бассейны,
траву, стекло полуночной лампы?..
Любимая, обречён этот город!
Что мог я Богу тогда ответить?
Я человек лишь, и перед взором
плыл город древний и ненавистный,
с его стеной, на которой могут
разъехаться всадники без помехи,
плыл жёлтый город садов висячих
с его детьми и его камнями,
плыл город глиняный, горький город
сквозь мёд и золото нестерпимо.
Кружилась бабочка, кто-то плакал,
слуга бежал выносить помои,
меня толкнул и не извинился...
Что мог я Богу тогда ответить?
И честно сказал я ему:
"Не знаю".
И кто задаётся таким вопросом
пред тем, как залить водой муравейник,
чтоб банку варенья сберечь в буфете?!

Из цикла «Старые эфебы»

и та
которую вымечтал вылизал потерял
та кто всё время глядит на меня
всё глядит и глядит
днём и ночью
в упор
не видя

я на шлем гиппарха
её променял
или нет

ничего
не помню

*

винноцветное пиво
а что
это был бы всё-таки хоть какой-то кавафис

*

клонит в сон и счастливые сновиденья
керамический переулок

*

мы песком швырялись друг в друга на зачумленных пляжах

*

я ты
он она
мы читали дотемна
эта книга не имеет ни сюжета ни цены
ни народной ассамблеи ни космической жены
эта книга любит воду а вода её увы
и к народу и к уроду вдруг придёт без головы
эта проклятая книга в пене яростной по грудь
как сказал бы костя сигов ангел если ты забудь
эта книга выступает словно борхес из песка
эта книга тленья тает распадается тоска
эта книга в форме рыбы или даже колеса
тёмной ночью диатрибы прилетает кровь сосать
книга в форме пистолета без начала и конца
куролесит словно лето тянет тянет мертвеца
книга эта хоть не чудо чуду всё-таки сродни
да заткнись же ты паскуда наконец-то мы одни

*

когда-то были мы верлибры и сильны
неслись на правый бой задрав штаны
теперь-то и на левый ни ногой

*

отравление действием
интоксикация
психоделик решения

что прекраснее тела

телесность

*

поймут ли они
они молодые
каково это
шагать в фаланге
тащить сариссу
и думать

ну ты заврался
даниила покруче
идущий в фаланге
под грузом сариссы
и прочей дряни
ни о чём не думает
нечем

ну ладно пусть так
но поймут ли они
они молодые
каково это
стукнуть
на лучшего друга
потому что иначе
возьмут жену детей
и тебя самого

они не поймут
у них нет друзей
у них нет жён
у них нет детей
и подавно родителей
они дети тех
на кого мы стучали

*

тело встречает душу
не узнаёт
дай говорит потрогать

*

имя которое ты мне дал
трудно нести

*

этот пляж
этот воздух просоленный
радость касаний

концлагерь для душ

*

этот килик
и эта пелика
эта амфора
эта гидра
этот скифос
и даже этот пифос
переполнены

неразбавленная душа

*

здоров ли ты мой друг
враг мой враг мой
я тяжко и важко болен
да мой друг
бодрийяр тобой недоволен

*

пой пой лорелея как сказал некий пиита
привяжу себя к мачте и уши воском залью
пой девочка пой
тонет моё корыто
скоро на водопой
а пока
тебе подпою

во саду ль огороде на далёком атолле
в жизни иной что ли
ждали меня ждали ждали дали
ли
не дождались
пой лорелея
за нашу глупую жисть

выпить бы рому
а хоть и выпьешь что по-другому
что-нибудь будет не ни хрена
пой лорелея
вот и моя
волна

*

некоторые книги
были в виде огромных кристаллов
а другие
на толстой
бараньей коже
дереве
глине
серебре
человеческом теле

все
приблизительно одновременно
сгорели

*

даже чёрно-белые фотоснимки
многое рассказать хотят да и могут
о телах этих
медовых
желанных
нескончаемых словно библиотеки
хорошо развитых немного небрежных
одно слово
греки

*

бронза отличается от седого железа
не ржавеет не гнётся не спит ночами
книга отличается от песка пустого
человек отличается от мантикоры

облако словно рыбий скелет

*

между киреной и керчью
легионы
волн-белоголовок
и каждая
нераскрытая книга
внутри которой
ворочаясь созревает
лэптоп с ещё неотрегулированным дисплеем
глаз
глаз существа
глаз существа в веществе

*

держаться за руки
переплетя пальцы
словно подростки

собственно это всё что осталось