ВозрождениеВ переполненном море давно не сыщешь прохлады,
утомлённо дрожат подстриженные кипарисы,
мы пьём молодое вино, присев у ограды
виноградника имени Диониса. Нагие тела рядами лежат на соседнем пляже,
затихают на сцене карнавальные пляски,
мальчики дуют в трубы, один из них даже
мастерит бумажную маску. Комбайны работают — урожай хороший,
безумцы глотают успокоительные таблетки,
бомжи тянутся к югу, песок горячий
остывает до следующего лета. Наши бабушки были жёнами беспутного виноградаря,
наши деды его прославили в тавернах Афин и Рима,
мы спорим об ударении, чтоб оно правильно падало
на его весёлое имя.
Genius Loci
На холмистых просторах цвета вымытого лазарета
хорошо растут камыши и прочие жухлые травы.
Но если, взглянув на это, вы ждёте лета —
по-нашему, вы неправы. По-нашему, нет веселей прогулки, чем идти по снежной равнине
и стряхивать белую пыль с безымянных высоких злаков.
А мир, состоящий из цветов и раскисшей глины,
во всех краях одинаков. Этот край не похож на другие тем, что в нём не найти отличий
и редкой архитектуры для фотографий на память.
Пока ваш состав проезжал мимо нашей столицы,
вы отоспались. Мы тоже любим вздремнуть, проезжая по разным странам,
пока колёса заученно меряют склоны земного шара.
Нам снится плеск волн, песок, приморские рестораны,
а за оградой — поля, заросшие камышами.
Совершеннолетие
Узор оборванных обоев,
побелки, битого стекла.
Куда девались мы с тобою,
как будто жизнь давно прошла? На косяке ряды царапин
шлифшкуркой драит новосёл,
и у соседей кактус папин
без папы, наконец, расцвёл. А наша новая квартира
в красивом доме у реки.
Там стены выше, окна шире,
надёжней краны и замки. Мы привезли часы и чайник,
и папа молодец пока,
как прежде, что-то обещает
трель электронного звонка, и, как всегда, гремит протезом
сосед на пятом этаже.
А косяки теперь не режем,
рост не изменится уже.
На болоте
Хлюпает цапля и роется в тине кулик,
твари трясины тревожно ворочают хляби,
почва вздыхает, огни зажигая вдали,
стелет торфяник тяжёлую гарь над полями. Ниву возделав, нелепо трясину хвалить,
в жиже болотной не место посевам и кладам.
Молча смотрю, как гниющая мякоть земли
в белых кувшинках выносит рассвет из распада. Пять километров назад прекратилась война,
ближе чуть-чуть прервались партизанские тропы.
С кочки на кочку — и где тут какая страна,
как различишь на болоте бояр и холопов? Смолкли слова, и печаль поглощает земля
вместе с останками птиц, листопадом, росою.
Мелиоратор, навеки уснув у руля,
чувствует блеск тишины и бессмысленность боя.
Над Припятью
Июльский снег — моя отрада,
мне больше ничего не надо —
а только зонтик разыскать
и меж озимых ананасов,
срывая злаки цвета кваса,
кругами ровными гулять. Меня волчица не догонит:
она от пылкой страсти стонет,
скрестившись с дедовским быком, —
их сын, рогатый и лохматый,
пускай живёт, чтобы когда-то
мне пригодиться на прокорм. И хватит всем тепла и света,
за осенью наступит лето —
дитя, мамаша, успокой!
Иду по речке, как по суше,
и пролетающим лягушкам
машу четвёртою рукой.
Издалека
Где-то в оазисах, где-то на тучных полях
всходишь, растёшь, наливаешься солнечной силой
и вопрошаешь: отпустишь меня, земля? —
и вспоминаешь, так ли когда-то было. Вот — оторвалась, и облако ветер несёт
мимо селений, вдоль по дороге песчаной.
Скоро свершится: к смерти готовый народ
горсти протянет, чтобы воскликнуть: «Манна!» Падаешь наземь. Тьма над пустынею Син.
Шум автогонки зловещую тишь не рассеял.
Только помешанный, в продранных джинсах, раввин
хрипло кричит: вернись, народ, к Моисею!
* * *
Мой танк уютен и человечен:
цветной фланелью обиты кресла,
и в меру пульт приборный подсвечен,
и чётко виден прицельный крестик. В кабине танка — свежайший воздух
и гул мотора почти домашний.
Он объезжает цветы и гнёзда,
миролюбиво вращая башней. Я днями люка не открываю —
так здесь удобно, тепло, привольно...
И если даже мой танк стреляет,
то убивает совсем не больно.
|
