* * *Слишком долгая улица, одному её не пройти.
И вдвоём не пройти, потому что не по дороге.
И число сторон света уже дошло до шести,
и чумазые дети стоят на каждом пороге. Слишком вечер тёплый, слишком на юг я зашёл.
Много беглых людей и в лавках плохих товаров.
Много беглых людей, под халатом у каждого ствол,
все бандиты, а так — выдают себя за сыроваров. Кем бы был я, когда бы родился здесь? Всё здесь моё
было б, верно, и было б иное тогда бытиё
у меня, если б местным я был. В любой двор заходил без опаски,
и невеста моя в этой мото сидела б коляске. Вот моя невеста, мой дом, вот моя страна,
вот моя медресе, вот моя чайхана,
моё тело моё, моё зренье, моё дыханье,
мой автобус в пустыню, но не моё расписанье. Слишком ты далеко, что и вспомнить тебя не могу.
Спрячу паспорт в пояс, заверну деньги в фольгу,
спрячу деньги в пояс, в кармане раскрою нож.
Слишком вечер долгий, и во дворах огни,
слишком вечер долгий, и на улицах много мужчин...
* * *
Август похоронили в яблоках —
могилу рыл рядовой Рахметов.
Мужики спали в сенях, а бабы смотрели,
опершись на лопаты. Ночью мне приснилось будущее: река,
на песчаной отмели два баркаса,
бесконечное васильковое поле.
В серый ветреный полдень
я шёл по просёлку вдоль жёлтых полей.
Моросил тёплый дождь,
пахло дымом, прелой травой и землёй. День кончился быстро. На небе было горенье,
но не было жара. Туч синее столпотворенье. Вскоре
я стал нагонять двигавшиеся в одиночку и группами
души умерших.
Из разговоров я понял —
они, как и я, шли на станцию.
* * *
Цивилизация. Белый январский полдень.
На горизонте — небоскрёбы.
Улицы здесь состоят из двухэтажных домов.
Бензоколонка, разночинная лавка, китайская прачечная.
На углу, прямо напротив моего дома, толпятся негры, они торгуют марихуаной и кокаином.
Молодые и постарше, в одинаковых кожаных кепках, с золотыми цепками и с не завязанными на кедах шнурками.
— Братишка, — кричат, — охохо!
А у самих под куртками пистолеты,
чуть что не по ним — убьют, а одного типа в прошлом году просто сбросили с крыши. В китайской лавке толпятся у игральных автоматов, орут, хохочут, машут руками.
"Точно как обезьяны", — заметил один мой знакомый из Киева.
Он так ничего и не понял — просто у этих негров, как у большинства бедных людей,
нет души, и смерть для них — тавтология. Они живут,
не задумываясь о последствиях. Зимой смеркается рано.
В гостиной телевизор мерцает без звука. В окно моей комнаты я вижу всё тех же негров. Скоро в гости ко мне приходит дружок мой Трипецкий,
бывший флейтист, он теперь шофёр лимузина.
В своей огромнейшей куртке
Трипецкий похож на негра,
ручищи его, как грабли,
и негры ему доверяют. Вместе мы покупаем у негров марихуану и курим, а накурившись, смотрим телевизор.
Здесь все так живут и никто
не попрекает друг друга убогостью нравов.
* * *
Три демона по зимнему пустырю
вели меня на верёвке к разрушенным корпусам хлебозавода,
все трое зевали — вечного сна зевота.
Белый февраль. Солнце как неживое.
У одного из конвоиров радио полевое
всю дорогу трещало. В поле мела позёмка.
Я замёрз — не по сезону была одежонка.
Мы шли к границе, сбивались с пути многократно,
шли всю ночь, не дошли и к утру повернули обратно...
* * *
Вчера шёл по улице и снова увидел тебя
В твоей квартире, спящую у стола.
Ты сидела одна, в частицах зимнего света.
И так прошёл день, а ты его весь проспала. За окном кружил снег, и темнело по-русски рано.
Время пряталось где-то сзади, в зазорах, за шумом дня.
И вечерний малиновый звон тень твою не растревожил
своим вечным вопросом: "Любишь ли ты Меня?" Ты спала как дитя. По квартире ходила кошка.
Телефон не звонил, но шуршал электрический ток.
А восточная ночь опускалась всё ниже, и скоро
ни тебя, ни стола различить я уже не мог.
|
