* * *(отплывающим) Над пожарным щитом говорю: дорогая река,
расскажи мне о том, как проходят таможню века,
что у них в чемоданах, какие у них паспорта,
в голубых амстердамах чем пахнет у них изо рта? Мы озябшие дети, наследники птичьих кровей,
в проспиртованной Лете — ворованных режем коней.
Нам клопы о циклопах поют государственный гимн,
нам в писательских жопах провозят в Москву героин. Я поймаю тебя, в проходящей толпе облаков,
на живца октября, на блесну из бессмертных стихов,
прям — из женского рода! Хватило бы наверняка
мне в чернильнице — йода, в Царицыно — березняка. Пусть охрипший трамвайчик на винт намотает судьбу,
пусть бутылочный мальчик сыграет про ящик в трубу!
Победили: ни зло, ни добро, ни любовь, ни стихи...
Просто — время пришло, и Господь — отпускает грехи. Чтоб и далее плыть, на особенный свет вдалеке,
в одиночестве стыть, но теперь — налегке, налегке.
Ускользая в зарю, до зарезу не зная, о чём
я тебе говорю, почему укрываю плащом?
* * *
Парашютными шелками шурша,
раскрывалась запасная душа.
Я качался на небесных весах —
одинокий, но в семейных трусах!
Я качался и глядел свысока —
подо мной лежал нетронутый мир,
и расстёгивала джинсы река,
в тонких пальчиках сжимая буксир.
Южный ветер, загорелый сатрап,
он невидим — и поэтому прав:
всем деревьям в корабельных лесах
задирает юбки, как паруса!
Раскрывалась запасная душа.
Красным воздухом тревожно дыша,
я качался, будто бы на воде,
словно женщина несла в животе.
* * *
Мой милый дирижаблик, дирижа...
воздушных поцелуев содержа...
Твой божий дар — огонь внутри корзины,
и ты его небрежно, неспеша
несёшь, как будто мальчик — мандарины.
Ну что ты прицепился, цеппелин?
размякший в детских пальцах пластилин,
к моим словам, к моим земным заботам?
Я тоже иногда люблю людей,
мой божий дар — детдомовских кровей,
он в подворотнях финкою сработан...
Небесная босота, шантрапа,
потоков восходящих хрипота!
Ты — рашен мэн — бесшумен и бесстрашен,
и безнадёжен в помыслах иных...
Ты — Брэдбери своих сожжённых книг
и пьяный бред армейских рукопашен.
И в этом я завидую тебе —
коль нет судьбы — не думай о судьбе,
срывайся вниз расплавленной резиной,
насвистывай сквозь дырочку в виске!
Но, словно жизнь, качается корзина
и держится на женском волоске...
* * *
Марку и Давиду На сетчатках стрекоз чешуилось окно,
ветер чистил вишнёвые лапы.
Парусиною пахло и было темно,
как внутри керосиновой лампы.
Позабыв отсыревшие спички сверчков,
розы ссадин и сладости юга,
дети спали в саду, не разжав кулачков,
но уже обнимая друг друга...
Золотилась терраса орехом перил,
и, мундирчик на плечи набросив,
над покинутым домом архангел парил...
Что вам снилось, Адольф и Иосиф?
* * *
Местные лошади бредят тачанкой,
что бронзовеет в степях над Каховкой,
ржёт на конфетах с клубничной начинкой,
мчится в куплетах с печальной концовкой... Скифские бабы, видать, от обиды
окаменели, в кровать не заманишь.
Вспомнишь полынное небо Тавриды
и позабудешь, писателем станешь.
* * *
Грешно увесистый том Сократа,
томатный сок, за углом — больница.
У вечера — пальцы аристократа,
а всё остальное — от проходимца. Парад-алле, и зима на взводе,
ещё чуть-чуть — затрещат морозы.
Ты будешь Пимонову Володе
читать отрывки из новой прозы. Другой реке — оббивать пороги,
тебя сомнения сотрясают?
Пиши рассказы. Ведь даже боги —
выходят в люди, курить бросают.
* * *
Вновь посетил Одиссей милую нашу дыру:
пил — за Отчизну.ua, плакал — о Родине.ru.
Вот бы и нам, Поляков, взять поощрительный приз:
выиграть проклятье богов, как — кругосветный круиз!
Морзе учить назубок, лыбиться вдаль: «Повезло...» —
морю в серебряный бок — всаживая весло. Выползло крымское солнце, а под глазами — круги:
словно не похмелившись или не с той ноги...
Щуримся, aka японцы (верные наши враги). Снилось: меня разбудят, выведут за жнивьё,
родины больше не будет, и не отыщешь её!
Море вокруг. Страницы вырваны из дневника.
В полночь слетелись птицы. Белые. Без языка... Пахнет подгнившей вишней. Йодом и солью полн
воздух. Вокруг затишье, шорох радиоволн....
Новости: мир в Европе... Прибыл третьего дня
Симонов к — Пенелопе. Помните: «Жди меня...»? Знаешь, Андрей, собака, парус под ветер.com.
Нам не нужна Итака. Рында звонит по ком?
Тянут пустые сети пьяные рыбаки.
Плаваем в Интернете. И не подать руки...
* * *
Напой мне, Родина, дамасскими губами
в овраге тёмно-синем о стрижах.
Как сбиты в кровь слова! Как срезаны мы с вами —
за истину в предложных падежах! Что истина, когда — не признавая торга,
скрывала от меня и от тебя
слезинки вдохновенья и восторга
спецназовская маска бытия. Оставь меня в саду на берегу колодца,
за пазухой Господней, в лебеде...
Где жжётся рукопись, где яростно живётся
на Хлебникове и воде.
* * *
Льёт в Риме дождь, как бы твердящий: «Верь...» Бахыт Кенжеев Накрапывает дождь эпистолярный
Евангелие ручкой капиллярной,
что всё свершилось и проистекло.
И больше нет — ни слов, ни сна, ни боли,
весь мир — в воде, в моче и алкоголе.
А под ногами — битое стекло. Всем водолеям надобно подшиться,
Господь придёт и Страшный Суд свершится,
Архангел спросит: «Хау ду ю ду?»
Знай, стеклотарный песенник и мытарь,
что музыкою пахнет неподмытой
твой адресат в Таврическом саду. Эх, закурить бы, да промокли спички.
Туман такой, что можно взять в кавычки:
и лошадь, и Великого Петра...
А счастье — всюду, при любой погоде!
Люблю тебя, когда мосты в разводе,
когда потоп вселенский до утра.
* * *
Лесе Сбереги обо мне этот шёпот огня и воды,
снегириный клинок, эвкалиптовый привкус беды...
Я в начале пути, словно Экзюпери — в сентябре,
где Алькор и Мицар, где иприт в лошадиной ноздре.
Далеко обними, пусть ведёт в первобытную синь,
где Алькор и Мицар, твой мизинчик династии Минь. Над звездою — листва, над листвою — трава и земля,
под землёю — братва из космического корабля.
Я за словом «кастет» — не полезу в карман кенгуру:
вот и вышел поэт, танцевать золотую муру!
Вот смеётся братва и бессмертную «Мурку» поёт,
и похмельное солнце над городом детства встаёт! Сбереги обо мне — молоко на хозяйской плите
(здесь любой виноград — бытовая возня в темноте).
Сбереги о любви — бесконечный, пустой разговор,
где лежит в у воды, с перерезанным горлом, Мисхор.
И тогда ты поймёшь, задремав в жигулиной арбе,
что я — зверь о тебе, что я — муж о тебе, что я — мысль о тебе...
Атлантов омут
Когда ручей тишайшее рече,
прохладной шеей выгнувшись в ключе,
над лебедою, ночною порою.
Мир замирал, как скрипка на плече,
перед игрою. И вновь звучал, не требуя смычка,
одною нотой древнего сверчка,
в одной из комнат,
затем в лесу, затем опять в лесу
моей квартиры, спящей на весу, —
Атлантов Омут. Атлантов тьма белеет тяжело,
опять воды на кухне натекло,
а ты, святая,
на ужин съев куриную звезду,
читаешь у плиты сковороду,
желудок мой надеждами питая, —
как запятая...
|
