* * *

Русский заповедник подзабытый,
бывший выпускник твой не потянет
на последних истин первый свиток
и нерусской жизни светлый танец.

Поздно поступать ему, как лучше,
а своё нутро не переменишь, —
танец недоузнанный прискучил,
свитка письмена — того не меньше.

Для него и память не спасенье, —
как повторный фильм, воспоминанья,
где опять он слово заблужденья
променял на истину молчанья.

Променял он речь на всё, что кроме,
кроме слов на белом свете свято,
а теперь безмолвье душу кормит,
а она, потворщица, не рада.

* * *

Ио́в, Иов, забрезжит ли подмога?
Ты был, Иов, несбыточно спасён;
Иов; но не вступилась милость Бога
за деточек безгрешных миллион.

На деточек был спущен этот эпос,
как зверь с цепи, на деток спущен был,
а где Иов, чтоб вышел против неба; —
и сущее мудрец благословил.

И каждый гад пускает кровь во имя
того, что правдой кажется ему, —
о страшный эпос, о непостижимый,
ты как проклятье сущему всему.

* * *

А где же я на солнечном портрете
Леванта в день июля и жары?
По чьей вине, моей или столетий,
путь любованья для меня закрыт?

По чьей вине я безучастьем съеден
и в немоту провален с той поры?
За что под небом разливанным этим
я для житья не годен изнутри?

За то, что я отчаялся постичь
хотя бы мыс в ландшафте поднебесном,
за то, что я, идя на смысла клич,
отпрянул, побоявшись глянуть в бездну,
за это всё — смертельный кляп во рту
и жизнь-культя, — пока не отойду.

* * *

Кружок танцев,
годы школьные ранние;
скоростной бег
на коньках,
отрочество;
как в проявителе,
в уме полоскание
задач,
юность;
отечество, отчество,

флаг чистой правды,
иврит язык,
и судьба загорелась,
пожар перелёта
был, видимо, пик
молодости;
и пошла зрелость;

танцы,
лёд горячей заливки,
лица рядом,
истины брызги, —
всех потерял я,
сиротливо
жить, их утратив,
родных и близких.

* * *

Вдали от родственных людей
живёт он, как за огородами,
не видя в том ничьей вины,
кому и нужен он такой,
за исключением детей,
чтоб не звались они сиротами,
за исключением жены,
что не звалась она вдовой.

* * *

Когда я сравниваю
по величине
кусок времени
после моего

отъезда из Москвы
в 72-м
и до сегодняшнего
скоро того же
дня ноября
97-го,

то срок в четверть века —
25 лет,
срок, заменивший
при Сталине расстрел,
его заменивший на короткий срок, —

так вот, если
взять этот срок
и прошлого столетия
тот же кусок

(годы конца того
цукатного девятнадцатого).

Толстого романы
и Достоевского,
за болгар война
русско-турецкая,

герои Шипки,
Софья Перовская,
цареубийство
Александра Второго,

царствие и смерть
Александра Третьего,
Николая воцарение
Второго, пока последнего, —

Так вот, когда я
два этих срока
сравниваю,
меня просто оторопь
охватывает:

как долго,
как много всего было
в тот промежуток
прошлого столетья,
а значит, и наша
так же долго длилась
жизнь;
стали взрослыми
маленькие дети.

Долго,
но незаметно уж слишком;
мы-то —
почти такие же изнутри,
какими себе казались
всю жизнь.