* * *Русский заповедник подзабытый, бывший выпускник твой не потянет на последних истин первый свиток и нерусской жизни светлый танец. Поздно поступать ему, как лучше, а своё нутро не переменишь, — танец недоузнанный прискучил, свитка письмена — того не меньше. Для него и память не спасенье, — как повторный фильм, воспоминанья, где опять он слово заблужденья променял на истину молчанья. Променял он речь на всё, что кроме, кроме слов на белом свете свято, а теперь безмолвье душу кормит, а она, потворщица, не рада. * * *
Ио́в, Иов, забрезжит ли подмога? Ты был, Иов, несбыточно спасён; Иов; но не вступилась милость Бога за деточек безгрешных миллион. На деточек был спущен этот эпос, как зверь с цепи, на деток спущен был, а где Иов, чтоб вышел против неба; — и сущее мудрец благословил. И каждый гад пускает кровь во имя того, что правдой кажется ему, — о страшный эпос, о непостижимый, ты как проклятье сущему всему. * * *
А где же я на солнечном портрете Леванта в день июля и жары? По чьей вине, моей или столетий, путь любованья для меня закрыт? По чьей вине я безучастьем съеден и в немоту провален с той поры? За что под небом разливанным этим я для житья не годен изнутри? За то, что я отчаялся постичь хотя бы мыс в ландшафте поднебесном, за то, что я, идя на смысла клич, отпрянул, побоявшись глянуть в бездну, за это всё — смертельный кляп во рту и жизнь-культя, — пока не отойду. * * *
Кружок танцев, годы школьные ранние; скоростной бег на коньках, отрочество; как в проявителе, в уме полоскание задач, юность; отечество, отчество, флаг чистой правды, иврит язык, и судьба загорелась, пожар перелёта был, видимо, пик молодости; и пошла зрелость; танцы, лёд горячей заливки, лица рядом, истины брызги, — всех потерял я, сиротливо жить, их утратив, родных и близких. * * *
Вдали от родственных людей живёт он, как за огородами, не видя в том ничьей вины, кому и нужен он такой, за исключением детей, чтоб не звались они сиротами, за исключением жены, что не звалась она вдовой. * * *
Когда я сравниваю по величине кусок времени после моего отъезда из Москвы в 72-м и до сегодняшнего скоро того же дня ноября 97-го, то срок в четверть века — 25 лет, срок, заменивший при Сталине расстрел, его заменивший на короткий срок, — так вот, если взять этот срок и прошлого столетия тот же кусок (годы конца того цукатного девятнадцатого). Толстого романы и Достоевского, за болгар война русско-турецкая, герои Шипки, Софья Перовская, цареубийство Александра Второго, царствие и смерть Александра Третьего, Николая воцарение Второго, пока последнего, — Так вот, когда я два этих срока сравниваю, меня просто оторопь охватывает: как долго, как много всего было в тот промежуток прошлого столетья, а значит, и наша так же долго длилась жизнь; стали взрослыми маленькие дети. Долго, но незаметно уж слишком; мы-то — почти такие же изнутри, какими себе казались всю жизнь.
|