ВолхвыВсё настойчивей проблеск звезды, и прозрачней века,
и сквозь них полыхает она самовластно и ярко.
По небесной указке бредущие три старика
на обратном пути огибают хоромы тетрарха. Вязнет обод зеркальный, преданья тяжёл проворот,
и уже никого не щадила и не разбирала
та кривая звезда, что внахлёст эшелоны сирот
громоздила за крепким забором Урала.
Всю страну перероет, однако следов не найдёт.
Три свидетеля эти страшней трибунала. Что помечено кровью, проступит в любой мерзлоте.
Каждый череп с пробоиной будет когда-нибудь вырыт.
И волхвы побредут, покоряясь магнитной звезде.
И тревожно заёрзает Ирод.
Ничейный ангел
Когда земля и небосвод
друг в друга смещены,
нас ангел переходит вброд,
и мы ему нужны. Слова молчания влажны,
а рано поутру
громоздкий воздух тишины
спекается во рту. Наверно, эта тишина,
поддетая ножом,
как ангел раненый страшна,
в пыли и нагишом. Так слепо — жить, так странно — спать
и знать, что наяву
ничейный ангел канет вспять,
в лучистую траву.
* * *
Брат волк и ласточка сестра
зачем сердиться на людей
пусть их постылая игра
всё несуразней и лютей любовь остра как гвоздь креста
и длится мука на весу
покуда брат или сестра
зверьём скитаются в лесу клубится жирный дым костра
и в ноздри бьёт слащавый чад
брат волк и ласточка сестра
обескураженно молчат —
* * *
Теперь надоела окольная речь,
хотя поначалу привык.
Зачем проволочки, приказывай лечь,
подставить кадык, чтоб кровь перед взмахом кривым, ножевым,
застыла узлом на весу.
Прикажешь опять притвориться живым —
и это снесу.
* * *
Безумье и лёд нищета и зима
лиловая хрупкая рань
молчанье из тридцать восьмого псалма
как лезвие входит в гортань. А Боженьке зябко на тихих руках
в широком еловом краю
где белыми искрами сыплется прах
на чёрствую почву ничью. Пустая как бубен земля или плоть
рожает корявые сны
и смотрит в упор босоногий Господь
из ласковой пышной страны.
|
