ШереметьевоТак широка страна моя родная,
что залегла тревога в сердце мглистом,
транзитна, многолика и легка. Тверская вспыхивает и погасает,
такая разная: военная, морская;
и истекает в мёрзлые поля.
Там, где скелет немецкого мотоциклиста
лежит, как экспонат ВДНХ. За ним молчит ничейная земля,
в аэродромной гари светят бары,
печальных сёл огни, КамАЗов фары,
плывущие по грани февраля,
туда, где нас уж нет. И слава Богу. Пройдя рентген,
я выпью на дорогу
с британским бизнесменом молодым.
В последний раз взгляну на вечный дым
нагого пограничного пейзажа,
где к чёрно-белой утренней гуаши
рассвет уже подмешивает синь.
В аптеку
Умирал сосед по дому:
м. рождения — Даугавпилс,
г. рождения — четвёртый.
Посылать за смертью «скорую»!
Я бегу в аптеку — вниз. Кислородная подушка,
запах камфоры и свечи.
«Может, что-то съел на ужин?»
«У кого-нибудь есть спички?!»
Гимн заканчивает вечер. За окном слезам не верят,
только снегу. Материк
недвижим, от пепла серый.
Или от небесной пыли.
И одна звезда горит. Станция метро закрыта.
С непокрытой головой,
в форме статуя у входа,
невзирая на погоду,
шлёт колонны на убой. Там, по мокрой мостовой,
по Кольцу вели когда-то
немцев пленных поутру
в глинистый бездонный кратер
строить дом, где ПТУ, где дежурная аптека
пахнет йодом и судьбой,
где в апреле пахнет снегом,
и на перекрёстке века
замерзает постовой.
* * *
Смеркается. Совсем стемнело.
Долина жизни как пейзаж Куинджи.
Луна покрыла местность чёрным мелом.
Не видно флоры, фауны не слышно. Рыбки уснули в саду, птички заснули в пруду.
Страшно без джина и тоника
грешникам в скучном аду.
A четырём алкоголикам —
славно в Нескучном саду. Я и сам в таком же положении.
Скушно, девушки!
Где же вы, светлые?
Детства слепое телодвижение
перетекает в забвение нежное,
с давнего Севера в сторону южную.
Там вечерами течёт чаепитие. Я уже шаг этот сделал последний.
Это такие места, где пришельцы,
прошелестев сквозь пальцы событий, —
из-за стола исчезают бесследно.
* * *
Грусть постепенно остекленела в форме грусти.
Сентябрь рассеянно стал сентябрём.
В торжественных парках становится пусто.
И мы тут, по-видимому, ни при чём. Вспоминается Вашингтон, там ещё длится
какая-то связь с ушедшей эпохой.
Отменены все полёты через Атлантику,
в нейтральном небе встают восходы. Вот брезжит явь, как болезнь неизбежная.
Только навострил лыжи, а снега тут не бывает.
В прогнозе: дождь, импичмент и ностальгия по Брежневу,
и какая-то жизнь, только совсем другая. Вот иду обратно мимо незнакомых фасадов.
Сколько можно иметь друзей за три жизни, ну, скажем, за две?
Не оборачивайся, возвращаться нe надо.
Там другой идёт, тебе след в след. Стало лучше слышно, да и вообще — чем было раньше.
Цвета побежалости превратились в живопись.
Там кто-то приветственно машет, или снится мне,
зовёт обернуться, вернуться в прежнюю жизнь.
Новости дня
Ураган идёт на Каролины,
землетрясение в Турции, в Афинах,
взрыв в Донецке, близок конец света,
скоро будем жить при керосине.
То есть почти так, как в Дагестане. Постареют дети, озвереют.
Девушки найдут себе подобных.
Не в вине ведь истина, а в дыме.
Но и дым когда-нибудь остынет
и останется как призрак дома. Снежным дедом рядом с мёртвой елью,
чучелом, висящим на осине,
книжной пылью на последнем томе,
на обложке — стёршееся имя. Участковый нас не обнаружит.
Паспортистка синие чернила
нанесёт, зевнув, на древо жизни.
Все куда-то лыжи навострили
от полей засиженной отчизны. Да вообще, давно мы все знакомы.
Родина — глобальная деревня.
Позвонишь — а никого нет дома,
только чертит имена и стрелы
снег. Да чай индийский стынет,
да охрипший зов магнитофона.
* * *
Мне хотелось узнать, почём треска,
и хотелось узнать, почему тоска.
А в ушах гудит: «Говорит Москва,
и в судьбе твоей не видать ни зги».
Так в тумане невидим нам мыс Трески. Мне хотелось узнать, почём коньяк,
а внутренний голос говорит: «Дурак,
пей коньяк, водяру ли, «Абсолют»,
вечерами, по барам ли, поутру,
всё равно превратишься потом в золу». Я ему отвечаю: «Ты сам дурак,
рыбой в небе летит судьба!
И я знаю, что выхода не найти,
так хоть с другом выпить нам по пути,
и, простившись, надеть пальто и уйти». «Не уйдёшь далеко через редкий лес,
где начало, там тебе и конец.
Так нечистая сила ведёт в лесу,
словно нас по Садовому по кольцу,
и под рёбра толкает носатый бес». Там, я вижу, повсюду горят огни,
по сугробам текут голубые дни,
и вдали у палатки стоит она.
И мы с ней остаёмся совсем одни,
то есть, я один и она одна.
|
