* * *Конечно, каждый Божий день
Я здесь хожу, бываю, проезжаю,
Куда ни кинь,
Обыкновенные места,
Родимые, насколько понимаю,
В отсутствие и речки и моста,
И по пути направо ли, налево,
Где стены сходятся и образуют щель,
Как горлышко бутылки из-под пива,
Протиснется нет-нет автомобиль
И жажду утолить приходят реб Акива
И колченогий реб Гилель,
Которых нет нужды описывать особо,
Хотя упомяну, пока не позабыл,
Как этих мужиков, похожих на арабов,
Патруль остановил.
* * *
В прихожей, перед тем, что называется салон,
Примяв засаленный собачий поролон,
Сидел вернувшийся, как он сказал, из Хайфы,
Подзадержавшийся и прихвативший кайфа. Неяркий свет позволил, позволял
Окинуть полуголую фигуру,
Запасы обуви, негодные зонты,
Который мусор олицетворял
Всё обиталище от койки до сортира,
Дверные ручки и оконные болты.
* * *
Но было и не так как у людей —
На правом бицепсе внутри магендавида
Нагая женщина ладонями для вида
Поддерживала гроздь внушительных грудей,
И вся татуировка вместе с ней
Была не больше спичечной коробки.
Одно из двух имён, Мирьям и Моисей,
Имело отношение к коровке,
Другое имя (правильно — Моше,
Хотя он тот же, как ни напиши)
Оставим втуне. Женщина стояла
У зеркала, одетая уже.
Дверь хлопнула, вся мебель задрожала.
Веласкес
Наташе И поведал, легко открывая бутылку Голдстар,
Даже место, припомнив, назвал — то ли Масловка, то ли Полянка,
И резонно сказал на вопрос — Вы маляр?
— Нет, я сторож Рабочего банка.
Но штакетник кистей, этих самых, которые в чашке торчат,
И когда-то касались гусей, лебедей, и подправили крылышки Леды,
Стали копьями нескольких сотен испанских солдат,
Очень странных, а то и сошедших с ума,
Что художник согнал после штурма и взятия Бреды,
Не считая вошедших и вышедших у Биньяней а-Ума.
Биньяней а-Ума — Дворец Конгрессов в Иерусалиме, самый большой концертный зал в Израиле.
|
