* * *Чёрный и бледный, весь в волосах и в коже,
шахматист из страны, страшной своим размером,
говорил с небоскрёбами, пил, как лошадь,
жил на улице, будучи миллионером.
И рыдал, как будто упал из рая,
и смеялся, как будто взлетел из ада.
Говорил: «Я в шахматы не играю,
и вообще, мне ничего не надо». То ли умер он, то ли выкупил дом в Майами.
Кто-то видел — то ли Медведь, то ли Сева, —
как он шёл по Нью-Йорку: то шёл углами,
словно конь, то наискось, как королева.
Смерть в Нью-Йорке
Памяти Ю.Д. Кашкарова Любите крыс и акул. Их никто не любит.
У крыс — дрожащие пальцы.
У акул — улыбчивый рот.
И акулы тоже умрут. Они тоже люди. Вверх идут нью-йоркские башни.
Дождь вниз идёт. Человек умирает.
Приливают его "не надо"
- есть, стирать, надевать, ходить
- и платить Марии за водку,
чтобы отрадно
расщеплялись мысли.
Уже и так отличить
не умеет ёлку от герцога.
Человек умирает.
Он любил дождь и церковь.
Дождь идёт и в церкви звонят. В это время учёные крысам хвосты прищемляют
- "чтоб скорее вас, люди, от смерти спасти", —
говорят.
Американцы в Париже
Тошнит дождём химеру-водосток.
Химера-умник вылупил язык
в лицо Парижу.
Белый, как носок, Единорог
ластится к Даме; та довольно шепчет "кыш". Мешая кофе ножечкой от "Я",
закинутой округло на другую,
сидят в кафе изящные друзья
и взбалтывают жизнь свою пустую. Культуры столько, и её плодов,
что хочется стать вирусом, заплыть
в дремучую какую-нибудь кровь,
залезть в ядро и сном себя забыть. И посмотреть во сне в твои глаза
и видеть в них не ноты и не строки
— а те длинноволосые леса
и волны, бьющиеся на пороге, и мускулы большого муравья,
который черeз дюны тащит крошку,
— но только не коленки чёрных "я"
и живших и умерших понарошку.
* * *
Падать, тонуть всё глубже на Юг.
Где лес пушистый ночью мурлычет,
и бьёт электричеством прикасанье
босых ступней к вспотевшему меху. Потом — туда, где якорь и корни. Туда, где дрожат на экране волны. Где дети разводятся на мелководье. И глубже — где тьма становится светом
и надо китом быть, чтобы осилить. И ниже — туда, где одни подлодки,
а в них — сумасшедшие и торпеды. И глубже, выше — снова свобода.
Зрачок сияет, ползают звёзды.
И пальцы пальм, облитые миррой,
бренчат.
В полуночном песке буксуя,
бежит Суламифь, зовёт Соломона,
и плещут на мачтах белые стражи.
* * *
— Что вы будете делать после смерти? — спросили Черчилля.
— Первую тысячу лет я буду рисовать. Первую тыщу лет ты будешь солить и перчить,
а я буду в мебель кидать свой чёрный метальный ножик.
А за окном на заборах пузатый Черчилль
будет красным мелком рисовать прохожих. Господи! — отпусти, дай нам делать лажу,
на голове стоять, продавать зубную
пасту; это в жизни надо быть важным
— рисовать, летать и писать стихи врасписную, а после смерти всё хорошо, красиво.
В белых рубашках чистые дети рая.
Можно лежать на пляже и быть счастливым,
раз в тыщу лет занятье своё меняя. Не надоест, не станет тошно и скучно,
и на душе — не мрачно, как в чашке с чёрным
кофе, и не удастся себя замучить
ради того, чтоб поэтом быть и актёром. ...первую тыщу лет
Эйнштейн будет держать аптеку
Рабиновича,
продавая в ней панацею.
Я иногда поднимаю голову кверху,
чтоб посмотреть, как проходят, тихо белея,
по небу наши жизни, как лев и лодка.
Вон они мы — это ли не утешенье? Кто там внизу ищет себе решётку
и надрывно летает по дням рожденья?
* * *
Голова небоскрёба в тумане,
будто крепко вчера перепил.
Полисмен с телефоном в кармане
на Бродвее коня осадил. Мокрый ветер — и дышится жадно,
будто жизни осталось на дне.
Будто в детской коляске обратно
я упущена вверх по горе. Словно в сказке и в смерти — не жалко
и не страшно включаться в игру.
Так нью-йоркцы выходят из банка,
вспыхнув чёрным плащом на ветру; так, всё ярче и ярче сияя
и сужаясь, окно за окном
вверх уходят — ещё не до рая,
но уже что-то зная о нём. И в мультфильм превращается горе,
и становится правдой обман.
Всё, как улицы, падает в море
и уходит, как башни, в туман.
|
