Вступление во ФранкфуртКогда мы вступали во Франкфурт далёкой весной,
был вечер сквозной, перекрещенный фарами в дранку.
Колонной сплошной, словно фарш бесконечный, мясной,
— вот так мы вступали во Франкфурт, вступали во Франкфурт. И, этим сплошным людоходом к обочине смят,
ярился нам вслед и рычал отжимаемый транспорт,
когда мы вступали во Франкфурт в тот памятный март,
когда мы кишкой бесконечной вползали во Франкфурт. И веял сырой ветерок из опаловой тьмы,
и нёс над толпой перезвон по возможным утратам,
и я растворён был в реке одинаковых «мы»,
и чудилось мне, что обратно не будет возврата, хотя впереди над колонной, в скрещении фар,
парил, словно блик, через годы рентгеновский снимок,
где мог различить я, всмотревшись, свой будущий фарт,
друзей очертанья, любимых — реальных и мнимых, и — если напрячься — возможно бы, я разглядел
скопленья разлук и невзгод, мне пока неизвестных,
и стало бы ясно, что Франкфурт — ещё не предел,
что Франкфурт в судьбе моей вовсе не худшее место! Мой жребий тогда приоткрылся, как веер из карт,
но я был наивен, не верил ни фарту, ни в карту,
когда мы вступали во Франкфурт в тот памятный март,
когда мы весной отдалённой вступали во Франкфурт...
* * *
Бывает иногда, я вижу будто въявь, сквозь полный благоют и общий марафет:
шталфюреры СС, как чёрная пиявь, витают над страной в крылатых галифе, ощер из черепов на проплетях кокард, и марширущих прущ по крупам хорони,
и выхлестную длань, и Барбароссы старт, просевшего гузном от грыжущей брони, повисельную стерь во затхую живой в грязницы гаубийц, в прицельное очко,
крематери детей, и сатаниска вой, и орган убия со спусковым харчком, воссущие смеречь любские закрома, под жим прозектора, вскрывая голутьму,
и полую луну, сходящую с ума от танца лебедей в смертеющем дому, и выскалы сирен; и рукопашню жён, ногих отроказниц раскравленные врозь —
вот что бывает мне, когда я погружён в небытие, что бысть могло, но не взялось...
В концлагаре Назарет
Затемно спрыгнешь с нар, выглянешь из окна:
здравствуй, холодный март, серенькая весна! Меж ледяных кулис месяца бледный чёлн;
ежели смотришь ввысь — значит, не весь заключён. В концлагере Назарет есть карцер и лазарет, и склад непрожитых лет... Здесь всепогодный дождь, здесь межсезонный снег,
но если чего-то ждёшь — значит, не вовсе зэк. Шли трудовой поклон свету родных долин —
образ твой, отдалён, стирается там, вдали. В концлагере Назарет вышка как минарет и дефицит сигарет... Ночью в морозный прах зво́нок затворов клац,
и стынет в прожекторах оцепенелый плац. Под вешней луной томись, письма читай меж строк,
тогда не возникнет мысль, что жизнь — это тоже срок. В концлагере Назарет год за́ два идёт, нескор,
и всё черней на заре проволочный узор.
Соплеменник
Был похож он и на зэка, и на австралопитека;
что-то вякал, что-то мекал недогрызок человека. Обесцвеченной породы, как животное пещеры;
набок свёрнутый при родах, меж ушей лоснился череп. Он шмурыгал нос обвислый, он вращал гляделки-бельма
и свои четыре мысли излагал хренораздельно. Омерзительно обыден, ублюдительно бездарен —
— перл развития увидев, дарвинизм отверг бы Дарвин. Увидав, как он на пузе пятернёй скребёт по шерсти,
от беспочвенных иллюзий исцелился б Чернышевский. И, узрев его из чресел воспираемый мясисто... —
— всяких мыслей о прогрессе б устыдились прогрессисты!
Завод «Промкабель»
Там, где у города в печёнках завод «Промкабель»,
заплесневелая речонка плетёт зигзаги. Везёт усталая клячонка бидонов штабель
там, где у города в печёнках завод «Промкабель» Завод «Промкабель» как короста, свербит, неистов,
трамвай звенит за поворотом своим монистом. Его монисто и серёжки, цыганский бубен
оправлю шарканьем подошвы о сходни буден, пройду под дымкою нечёткой к знакомой бабе,
там, где у города в печёнках завод «Промкабель».
Праздник в Эммаусе
Христос в Эммаусе! Забудем свары, кляузы
и осквернённую супружнюю кровать;
спрячь, террорист, свой неизменный маузер —
— Христос в Эммаусе! Давайте ликовать! Свет озарил всю нашу жизнь короткую,
кто впал в столбняк, кто повалился ниц...
И вот банкир целуется с сироткою,
а Муся-бандерша разогнала девиц. Христос в Эммаусе! Достоин благодати ли,
иль только отпущенья и поста?
А тати, лицедеи и предатели
спасаются в отхожие места! Христос в Эммаусе... И даже кто незрячий —
— прозрился и уверовал — он есть!
Спешите граждане, успеть бы встать с карачек!
Христос в Эммаусе! Он не навечно здесь...
Песнь о Потопе
Пришёл патриарх с заседанья, не чувствуя стоп,
на внуков, резвящихся около, глянул осенне.
"На завтра, — сказал он жене, — назначают потоп,
и ведомость нужно составить достойных спасенья. Присядь-ка со мной. Ты, сноха, на минуточку выдь.
Есть мненье такое в верхах о любимом народе,
что было бы лучше его вообще утопить,
поскольку народ в этом виде и на фиг не годен. Как рыбы в ухе, проварились, погрязли в грехе,
ударились в пьянство с развратом, в постыдное скотство,
муссируют слухи и верят любой чепухе,
плевать им на принципы наши и на производство. Разверзнется небо, и грянут ручьи с вышины,
смывая в тартар преисподний постылых уродин...
Тем временем мы, дорогая, с тобою должны
путёвку дать в жизнь настоящей, приличной породе. Придёт этот день. Наше судно волна занесёт
в грядущее царство добра на верху Арарата!
Мы спустимся с трапа на землю и глянем с высот
на прошлое наше, где мы бедовали когда-то... Без кровопролитий и слёз обошлось, без войны.
Решали верха — а они, как всегда, неподсудны.
Чего же ты плачешь, старуха, ведь мы спасены!
Готовь домочадцев. Смотри, вот билеты на судно".
Письмо архангелу Гавриилу
Архангелу Гавриилу пишу — ветеран труда,
о всяческих недостачах послание сочинил;
писательство мне немило, и если берусь когда,
то, значит, нельзя иначе, архангеле Гавриил. Давно нахожусь в отставке, не занят и не женат,
готов за любую малость поднять ветеранов рать,
но безответны главки и несокрушим сенат,
лишь в небеса осталось плакаться и орать. Пойми, до чего мы дожили, ежели до сих пор
кладут требуху в котлеты, а мясо крадёт мясник!
Удобных скамеек нету, а как нам прожить без них?
Куда пойти молодёжи, кроме как под забор? Блуждают слухи понуры промежду широких масс:
министра взяли в оковы, с ним девок целый загон,
захлял источник культуры, и полон пивной лабаз,
мерзавец наш участковый, ему не сносить погон... Архангелу Гавриилу от ветерана труда:
Ты вникни в эти заботы, народный архангел наш,
ведь непосильно чернилу выразить иногда,
нужон здесь до чего ты, надёжа наша и страж! В подкормку чужим народам обозы ушли добра,
запущены наши пашни и не хватает благ,
простаивают заводы, к тому же из-за бугра
властитель ихний продажный показывает кулак. На пастыря враг настукал, как будто он для подруг
на деньги честных трудящих везде понастроил вилл.
Пришёл дознаватель с сукой и нюхали всё вокруг,
возможно, чего обрящут, архангеле Гавриил. Ударь с небесного лона по ихним тупым мозгам,
чтоб воротили рожи на опыт чужих земель!
Везде разврата салоны, и столоначальник хам,
и некуда молодёжи, кроме как на панель! Да будет сигнал засчитан, архангеле Гавриил!
Шипит мировая нечисть, и бряцают господа,
но мы под твоей защитой, под сенью могучих крыл,
и твёрдо за всё отвечу я — ветеран труда...
На реках Вавилонских
Под сладкий бздынь украинской попсы
сидели мы на реках Вавилонских,
страдая, как и наши праотцы,
от проявлений идолопоклонства
и чуждых веяний. Сухие русла рек
под маревом полуденным дрожали,
и мимо брёл какой-то человек,
тащил под мышкой тяжкие скрижали,
и мы при виде этого заржали: — Скажи, отец, ты от низов? Едва ли,
не дотащить оттоль столь тяжкий груз...
Да, по всему видать, ты ненормален,
раз подрядился в Киевскую Русь
доставить пуд очередных скрижалей!
Сядь, отдохни от подвига, чудак,
послушай, как поёт Марыля Хряк... Но пешеход с досадой отвратил
свой потный лик от праздных лежебоков
и, по всему видать, настроен был
брести куда-то далеко-далёко...
А текст прикрыл! Так кутают тротил
подалее от бдительного ока!.. И тут наш табор, дружно взбеленясь,
вскочил на ноги и орал, как резан:
— Постой, подвижник! Если не для нас
свод заповедей, стало быть, исчез он
из нашей жизни ввек! На руслах рек
сухих как нам прожить, о человек?
Ну, подскажи, что делать нам, учитель? А тот рукой махнул — да что хотите! —
и скрылся меж палаток и телег.
Западные люди
Западные люди родятся в целлофане,
женятся по факсу, умирают в срок...
Западные люди — не то что мы с вами,
они для нас типа стерильных недотрог. Западные люди для нас вроде судей,
они нам арбитры от Колымы по Псёл,
и чего неладно — замечено будет
(а у нас неладно почти что всё). Западные люди точны в еде и в блуде,
повсюду там серверы, миксеры везде...
Это мы шуруем, как слон в посуде,
западные люди — они не те... Нас за то лишь терпят западные люди,
что качаем нефть им; за лес, да за газ.
Западные люди не очень-то нас любят.
Мы, по правде, тоже не любим нас...
Моему городу
Город мой серо-лиловый, крупнопанельная гать,
стоящий доброго слова, раз больше нечего дать! В далях твоих цвета стали нынче петлюровский флаг,
тучи над городом встали, не разойдутся никак... Нынче мне можно признаться, ты ведь мне это простишь?
В дружбу столетних акаций верилось трудно, и лишь после известных знамений, после нежданных невзгод,
ты мне доверчиво — «Женя!» — выдохнул в нынешний год. Знай же — что дальше ни грянет, бомба рванёт, или мор
от разложившейся дряни твой обезлюдит простор, в вены ль тебе записная сволочь запустит крысид, —
— ты позвони мне. Я знаю слово, что нас воскресит.
Луна и нарком
Из высочайших царствий,
чуть серебрянкой тронув,
в скверике Луначарском
Луна чарует клёны.
Искоса, словно Саския,
стан изогнувши лирою,
медного Луначарского
взглядом чарроризируя. На пьедестале барски
извалян Луначарский
в позиции полусидячей
над книгою — не иначе
задумался (верный признак)
о судьбах соцреализма...
Но галочий скоп, мослы деля,
выгваздал лоб мыслителя,
поэтому лик наркома
выглядит незнакомо. Пируют, не понимая,
как тяжко наркому в мае! В прозрачном лунном сопрано
лень полусонной нимфы.
Луна напевает: "Странный
выбрали псевдоним вы"...
Она говорит: "Луначарский!
Вы, вроде б, из янычаров;
сверкните клинком изогнуто
и в Совнарком, инкогнито:
"А ну, выходи, кто сдуру
взялся стеречь культуру!" В мареве белых вишен
нарком сидит, неподвижен,
но где-то внутри, как от чарки,
весьма разогрет Луначарский.
Цитатой или цикутой
он бы сразил нахалку,
но боязно почему-то
и почему-то жалко.
На эти подколы, просьбы
бросить бы ей что веское
(неважно и то, что бронзовый,
что сердце холодной железкою),
грубое, словно жернов,
чтобы зашлась в истерике...
Но — до того волшебно
в пристанционном скверике! Ах, этот майский воздух,
так незабвенно тёрпкий...
Аукают тепловозы
у сортировочной горки.
Между стволов в подмазке
(мадеполам по-майски)
парами ходят в парке
девушки-луначарки...
Помедлит Луна — и снова
флиртует с бывшим начальством... Ах, как прекрасно весною
в скверике Луначарском!
Мыльный пузырь
Разрисован и вызлащен
улетающий шар,
дар натуры немыслящей
и затей малыша. Из пластмассовой мыльницы,
из купели чудес
будто ангел умильности,
возлетая, воскрес, отрицающий начисто
банно-прачную брать:
коль родился сиятельством,
для чего же стирать? Будто за ухо выволок,
невесомы как сон,
из утробности выварок
и распутства кальсон искромётные истины
под младенческим лбом,
утопая в немыслимом,
уходя в голубом.
Фигура Памяти
Фигура Памяти состоит из нескольких частей:
из дальней, ближней,
а также части, недоступной обозрению.
Она изваяна из бесплотного материала —
— дымчатого, подвижного, газообразного,
временами обретающего невероятную твёрдость. Фигура её подобна статуе Свободы,
но, из-за чрезвычайной высоты, невозможно разобрать,
что там у неё в руке — скипетр, авторучка или же плод,
например, прозрачное розовое яблоко незапамятного лета,
омытое ливнем столь давней грозы,
что её уже изъяли из всех архивов метеосводок. Фигура Памяти озвучена
и снабжена разнообразными запахами;
во избежание иллюзий,
индуктивных наводок, вдвигов сознания,
пьедестал её обнесён чугунными цепями,
тяжко провисающими из пасти гранитных львов,
которые, в свою очередь, что-то мучительно напоминают.
|
