Приготовление ужина моей матерью и моей подругой на закате солнцаМать говорит: дурного с ней не случится... —
но у подруги дёргается щека
она представляет бритву, петлю, курка
кроткий щелчок, и сыплет в салат корицу
вместо привычных перца и чеснока
через минуту ей уже мнится скрежет
скорого, перекошенный крик окна
мать достаёт батон, аккуратно режет
и продолжает фразу — поверь, она
любит себя поболе, чем всех нас, — свежий
запах укропа густо идёт со дна
глиняной миски... если не будет дурой,
выйдет за перспективного старичка, —
мать не в ладах с высокой литературой
пальцы подруги пепел роняют в бурый
утренний кофе в поисках мундштука
обе они не знают, где я сейчас,
просто готовят ужин,
время от времени глядя в окно... сочась,
солнце стекает с красного кирпича
и закипает в луже
* * *
Помнишь игру азартную в «холодно-горячо»?
Правда всегда — где холодно. Кто её, правду, хочет.
Лист, покружив над улицей, спустится на плечо,
красным впиваясь в жёлтое, словно малайский кочет. Есть ещё нечто среднее, как, например, — тепло.
Поиск вслепую. Вечная распря между вещами
и человеком. В комнате нас отразит стекло:
вот мы стоим, промокшие, и шелестим плащами. Что там судьба запрятала в пыльный комод, в диван,
в бронзовую чернильницу, в чёрную — из Китая —
лаковую шкатулочку? Холодно. Что давал,
то и брала, растерянно с бытом переплетая. Холодно. Очень холодно. Снова — не то, не там.
Вещи мерцают, звякают, строятся угловато.
Что-то я проворонила или не просчитал
ты, говорящий с памятью на языке утраты. Даты и расписания тщательно обводя
осени мягким грифелем, дебет сводя и кредит,
вычти меня из комнаты, сумрака и дождя.
Всё, что тобой не найдено, вместе со мной уедет.
* * *
Сильвии Челак Придвинешься к морю поближе, просоленной галькой шурша.
Икается. Видно, в Париже совпали твои кореша
в бистро, наминая бриоши и тот, что поплоше, «Мартель»,
пока экономные боши штурмуют дешёвый мотель.
Увы, не духи и туманы, как некогда классик изрёк, —
ажаны, мостов анжамбманы рабочей реки поперёк.
Не лучше ли было — под партой, не с потной шпаргалкой в горсти,
а вечного города картой, подобно букашке, ползти
к собору с химерами или в лазурь Елисейских Полей,
где нет ни мазута, ни пыли на бледной листве тополей?
Букашкой ли, божьей коровкой на солнцем нагретой стене
мансарды, где окна — подковкой. Ботинки с высокой шнуровкой.
Дега, ренуары, мане.
Ответчики школьной реформы, обидчики завуча, мы
из всех уравнений и формул, из алгебраической тьмы
судеб, извлекающих корни, свой город слепили... Отметь,
что скарбом кочующей скорби уже не пристало греметь.
За это и выпейте оба в галдящем бистро. Се ля ви.
Разбавлена «память до гроба», а клятвы на юной крови —
присохли, от времени ржавы. И в блеске оконных зрачков
дымятся лиловые жабры плывущих на юг облаков.
* * *
С. Падерину С бессмысленной ухмылкой алкаша, —
что склянки подбирает и окурки, —
мистическими числами шурша,
как будетлянин на Сабурке, кося под психа у престольных врат,
подачки ожидая ли, подарка, —
так тихо ты скончаешься, мой брат,
мой срам, что ахнет санитарка. А легче ли больничную лузгу
выклёвывать, вымаливать добавки,
в подпорченной крови, в больном мозгу
нося проклятие прабабки? Тайн детских соучастник (всякий раз
бесхитростно проигрывал мне, чтобы
не ссориться), прости, но я твой пас
опять прогавила. Мы оба не победили: ты — ломая связь
миров и чисел, я — словарной глиной
испачкав рот, — от жизни заслонясь,
от лютости её звериной.
Тайная вечеря
В той комнате пятнадцать лет назад,
где нищего художника азарт
творил на стенах странные сюжеты,
сидели мы на влажном сквозняке,
и острый карандаш крутил в руке
врач-психиатр, слагающий сонеты. Итак, семь карбонариев в ночи,
склонялись мы над пламенем свечи,
клянясь остаться строчками в народе.
И пылко, как революционер,
над нами воспарял Аполлинер
в плохом, но всем доступном переводе. А тот, кого любила я, молчал.
И в поисках знакомого плеча
я часто отвлекалась от событий,
происходящих в комнате. Верней,
от дребезжащих фраз, скрещённых в ней
в пылу духовных, в общем-то, соитий. Вкушая хлеб и красное вино,
не знали мы, что всем нам суждено
по воробьям всерьёз палить из пушки.
Взор психиатра мрачен был и мглист.
И кто-то мне шепнул, что он — чекист,
и скоро все мы встретимся в психушке. В окно сочились запахи весны.
И плосколицый ангел со стены
нас осенял стрекозьими крылами.
За ним тянулись рыжие волы,
и женщины — летящие — из мглы
светили удлинёнными телами. Но тот, кого любила я, вполне
был трезв. Не обозначась в тишине,
он с напряженьем вслушивался в строчки.
И густо — между локтем и плечом —
конторским красноватым сургучом
замаран был рукав его сорочки. Уже потом — в развёрнутом досье —
напишет он, что общество сие
почти безвредно, ибо глуповато,
что души всех легко заполучить,
а психиатра можно приручить
изрядным повышением зарплаты. ...Но в комнате, где стены, как алтарь...
но в комнате, где, Господи, не тварь
дрожащая, а дух, блажен и вечен,
где нет "потом", а есть одно "теперь", —
я так ждала, что он закроет дверь
на ключ. И я качнусь ему навстречу.
* * *
Цвета прокисшего саперави облако вспенилось на холме.
Северный ветер читает волны справа налево, как палиндромы.
Руфь на мгновение цепенеет, что-то прикидывая в уме,
и наклоняется, подбирая с грядки подгнившие помидоры. Вот что смущает: её лодыжки в густо-сиреневой сетке вен.
Если б не степень твоей одышки, ты бы решился... Но в сорок восемь
можно лишь изредка прыгать в гречку или куда там?.. Семейный плен,
мятным отваром дыша на стёкла, боль обволакивает под осень. Тихо. Так тихо, что слышен шорох игл, что роняет ливанский кедр.
Пёс озабоченно вырыл ямку. Там и улёгся, испачкав глиной
длинную морду. Внезапно грянул дождь, барабаня в непарный кед.
Руфь одержимо рыхлит участок между акацией и малиной. Всё, что посеешь, чревато жатвой. Руфь это знает. Легко вогнав
в землю кирку, разбивает корни и сорнякам не даёт потачки.
Вот что смущает: её приходы ночью, когда, у тебя в ногах
тихо свернувшись, блестит зрачками, молча выпрашивая подачки. Руфь это знает. И нянчит, месит грубую глину, пока шумит
куст одичавший; покуда чайник нервно потрескивает, пока ты
ищешь хоть щёлку, откуда виден берег, где рыжая Шуламмит,
с детской беспечностью сбросив туфли, в море вылавливает агаты.
* * *
Летя в пыли на почтовых. А. С. Пушкин И походя создать себе героя —
какого-нибудь Сашку Свистунова —
в костюме старомодного покроя
спешащего (что, в общем-то, не ново)
в столичную сумятицу из Львова. Чтоб рыжая на лоб спадала прядка,
а полувзрослый опыт волокитства
ещё мешал высказываться кратко.
Но красная блуждала бы закладка
в мучительных катренах Джона Китса. ...Он в поезде. Он слышит в полудрёме
плацкартных лежбищ скрежеты и скрипы
и шелест ливня в скошенном проёме
окна, где одичавших яблонь кроме
молитвенные всхлипывают липы. И ты бы мог отслеживать корявый,
нечёткий почерк клетчатых тетрадок,
ошибками грешащих, а не славой;
и капель траекторию на правой
прохладной стороне простынных складок. Так нет же: сон, действительности гаже,
не юного являет ротозея,
а старца (промышляющего кражей
полотен из районного музея),
над воровской склонённого поклажей. И ты повязан с ним постыдной тайной.
И голубые выцветшие зенки
впиваются в тебя, когда случайный
свет выгрызает лица из подземки.
И рот ухмылка дёргает холопья. Он бреется. И грязной пены хлопья
летят в стакан качающийся, чайный.
Пейзаж с кирпичной стеной
Воскресной спячкой перевиты этажи.
Подолгу свет не зажигается в бараках.
Усердьем Запада одетые бомжи
в помойных баках ковыряются во фраках. Светает медленней, чем хочется душе.
Зрачок из мрака извлекает бестолково
двора заснеженного стёртое клише
и гастроном эпохи царствия Хрущёва. Прогнившей раме утепление не впрок.
Метель за стёклами наслаивает горку.
Собачья тень, с крыльца свершивши кувырок,
и тень бомжа, урча, включаются в разборку за эту косточку, огрызок, пирожок,
за всё, что Родина заботливо сгребла им.
Покуда дворника судейский сапожок,
озлясь, не вклинится меж ропотом и лаем. И небо — цвета потускневшего фраже,
а не жемчужное, как мыслил Межелайтис, —
рождает строчку на кирпичном витраже:
«ПАРЛАМЕНТАРИИ ВСЕХ СТРАН, СОВОКУПЛЯЙТЕСЬ!»
* * *
А ты, глазищами мерцая,
двуглавая смурная птица,
прощайся с беглыми птенцами —
никто из них не возвратится. Не ройся в нищенской поклаже, —
чем одарила, то и с ними, —
покуда всех твоих поблажек
со щёк зарёванных не смыли. Дай увезти им чашки, плошки,
в родимых ссадинах кастрюли,
пока обид сухие крошки
они, опомнясь, не сглотнули. Ты упадала им на плечи
колючим снегом, чёрной пылью,
клеймом оседлости калеча
почти расправленные крылья. Сподобься ж рядом, а не розно
отбыть последнюю минуту.
О, как ты пестовала грозно.
Как выпроваживаешь люто, крича бегущею строкою,
что хлеб чужбины чёрств и едок.
Оставь их, Родина, в покое.
Дай раздышаться напоследок.
|
