Освобождённый Улисс, , Современная русская поэзия за пределами России

США


Леопольд Эпштейн

* * *

Четыре стены и окно в пустоту,
И чёрный архангел на чёрном мосту,
И плащ его рваный и стриженый лоб,
И холод на сердце, и мелкий озноб, -
Как будто судьба запирает врата,
И выбора нет, и проблема снята,
Снята - словно смыта дождём со стекла.
И белый архангел не кажет крыла.

Окно в пустоту и четыре стены.
Есть мера без меры и даль без длины,
И чёрный архангел взывает вотще
В подбитом страданием чёрном плаще.
Взывает архангел и машет рукой,
А мост уплывает куда-то с рекой,
А крылья архангела - обожжены,
И нет у него ни страны, ни жены.

Но это - неправда, но это - навет,
Всё есть у него, лишь у нас его нет,
И мост из-под нас уплывает с рекой
Под свист и под хохот, под рёв бесовской,
И нечисть в цивильном и крылья и крест
Заносит с дисплея в особый реестр,
И тощая ведьма заносит косу,
И дьявол доволен работой АСУ.

Четыре стены и окно в никуда.
Неправда, что правда не стоит труда,
Неправда, что не оставляет следа
На мокром стекле дождевая вода,
Неправда, что всё - понапрасну, когда
И правда - беда, и неправда - беда,
И правда - судьба, и неправда - судьба.

Зовёт, и поёт, и рыдает труба.


* * *

Все дороги ведут куда-то,
Лишь одна перекрыта - в Рим.
Не пойдёшь по семидесятой -
Будет сто девяносто прим.

Спит - от Бреста до Уэлена,
Необъятна и широка,
Как по щучьему по веленью,
По хотению дурака.

Повезут куда-то в теплушке
Поразмыслить о пустяках:
Все ли ушки у них на макушке,
Все ли взятки у них на руках?

Ах, как сладко, как славно ей спится!
Как сама собою горда
Дорогая моя столица,
Золотая моя Орда.

И сквозь щель меж досок вагона
Разглядишь, занозив щеку,
Необъятных пространств зелёных
Вдохновляющую тоску.

Вдалеке от алчного Рима
Заклубится душа твоя,
Словно струйка тёплого дыма
От проехавшего жилья.


Клостернойбург-Кирлинг

В игрушечном австрийском городке,
Где умер Кафка, где к воскресной мессе
Стекаются солидные машины
Умеренно радушных горожан,
Где по холмам опрятные коттеджи
Вещают о покое и достатке,
Как будто бы заложенном природой,
В Аркадии на бюргерский манер,
Где больше аккуратности, чем вкуса,
И вдохновенья меньше, чем ума, -
А воздух всё же полон красотою,
В богатом пригороде пышной Вены,
Построенном, наверное, нарочно,
Чтоб дать покой глазам и отдых сердцу,
Чтоб дать уму и чувству передышку, -
Мы здесь живём сейчас. Живём и смотрим
На красные октябрьские фонтаны
Лоз виноградных, на цветную гамму
Лесов, домов, холмов, автомобилей,
Мы слушаем старинные органы
Суровых храмов, устремлённых к небу
Готическими страстными зубцами,
Мы разбираем странные названья,
Внимательной козой глядим в афиши.
Воскликнуть бы: «Остановись, мгновенье!» -
Но тайная, неведомая горечь
С чеканным привкусом немецкой речи
Щекочет горло и полощет щёки.
Где наша жизнь сегодня? Словно шуба,
Что скорняком взята в перелицовку,
Она - расчленена, она - в работе.
Мы ждём, пока её сошьют по новой -

В игрушечном австрийском городке,
Где умер Кафка.


* * *

Листья уже погибли, но в ягодах красных ветка.
Память уже слабеет, но вдруг озаряет сладко.
Любые порывы - реже, но радостней то, что редко, -
Особенная удача, особенная загадка.

Когда поутру морозно, уже протестует тело.
Но если расправить плечи - согреешься бесшабашно.
Дело не в том, что поздно,
                                           а в том, что не в этом дело.
Дело не в том, что страшно,
                                           а в том, что уже не страшно.


АБСТРАКЦИЯ № 719

Пространство не знает, чем кончит время.
Но время зато, легко забегая вперёд,
Отлично знает, что произойдёт с пространством,
И с едва-едва прикрытым злорадством
Именно этого оно и ждёт.

Левая рука Бога, понаслышке зная о правой,
Прикрывает от взгляда грешников, по старой своей привычке.
Впрочем, иные думают, что в этом замешан Дьявол
(Говорят, его в среду видели в сормовской электричке).

Ввиду небывалых паводков в степях Золотой Орды
Посевы побила засуха, но, несмотря на это,
Все основные фракции Сарайского горсовета
(Пардон, Сарайской гордумы) неуступчивы и тверды
В отрицательном отношении к безответственным планам НАТО.
Трупы гниют во рвах у больших дорог.
И время, которому что-то уже вдомек,
С утра молчит, а вечером прячется виновато.

Пространство наивно думает, что у времени нет предела.
Странно писать по-русски, сидя в кюбикле, в городе Бостон (США).
Если встать и прислониться к стене, можно почувствовать, как душа
Вытекает, капля по капле, из живого тела.


* * *

В городе Губбио мне не спалось. За окном взвывали
Мотороллеры. Слышались крики. Казалось, что итальянцы
Отнюдь не потомки Рима, а нация сумасшедших.
И ленивый, капризный дождь, то усиливаясь, то слабея,
Не убаюкивал, а нагнетал тревогу.

Я вышел в шесть. На площади Сорока Убиенных
Три усатых дворника мели и пели.
Мне казалось, такое возможно лишь в оперетте.

Я стоял у подножия города. Утро было
Нарочито пасмурным. Холмы укрывались тёмным:
То ли тучами, то ли совсем уж густым туманом.
Город Губбио передо мной карабкался вверх по склону
Туда, где царил надо всем массивный Большой Палаццо.
Было холодно, пахло дождём.

                                                                Я стал подниматься
По старинным улочкам, в это время почти безлюдным,
Где дома прижимались друг к другу, как люди в советском трамвае.
После этих ущелий пятачки площадей казались
Непомерно просторными. У церквушек безгрешно спали
Потрёпанные фиаты, как набегавшиеся дворняги.
Когда я дошёл до площади перед Большим Палаццо
И увидел сверху улицы, крыши, башни,
Я почувствовал радость, наверное - чуть смешную,
Мне казалось, что я стою здесь как первопроходец,
Открыватель новых ландшафтов, и что до меня смертный
Не видел такой картины: город Губбио ранним утром.

От собора одна из улочек резко взмывала кверху
И вела к стене, а потом, вдоль стены, к городским воротам,
За которыми превращалась уже в дорогу
С указателем на Базилику Сант-Убальдо.

Я покинул город и пошёл по дороге, ведущей к храму,
Между белых камней, между жёлтых кустов, между красных маков,
И когда, на изгибе её, мне открылся город,
Он предстал предо мной в перевёрнутой перспективе.

А дорожка вела всё вверх и вверх, сквозь сбивы дыханья,
И уже открывался взгляду не город, а вся целиком долина,
И манила взгляд, и лежала, как на ладони.

Окрылённый, спешил я наверх, движим надеждой
На новое расширение видимого пространства,
Но воздух вокруг постепенно густел, становился гуще,
И я увидел, что куртка моя покрылась
Мелкими каплями. Я вошёл в тот туман, который
Был виден снизу. Или в облако. Кроме ближайших сосен
Уже ничего я не мог различить - и повернул обратно,
Не совершив восхожденья к Базилике Сант-Убальдо.

Спускаясь, я думал, что этот подъём подобен
Человеческой жизни, где, поднимаясь всё выше,
Различаем внизу - то, что прежде вверху парило,
А потом туман поглощает нас без остатка.


ОЗЕРО ЛОСИНАЯ ГОЛОВА

В одну и ту же реку не войдёшь
Два раза. Оказалось справедливым -
Для озера. Темно. Костровый дым
Мешается с дождём.

                                            Я слышал, что
Все клетки организма за семь лет
Сменяются.

                      Всемилостивый Бог
Почти без гнева отвращает взор
Всепонимающий. Спасибо и на том.

Кричит сова - не часто, но зато
Увесисто: «Вот проживёшь с моё,
Тогда и потолкуем, человек».

И время искривлённое ползёт
По плоской карте с жилками дорог -
Туда, наверх, на север, на Квебек.


* * *

Задним умом каждый из нас силён.
История, география - всюду одна подлянка.
Ткнёшься в память: остров - ещё Цейлон,
Остров ещё Цейлон, а вот страна - Шри Ланка.

Встанешь, почешешь потылицу, ну - дела:
Куда девались колонии - вся их масса?
Кто может сказать уверенно: чем была
(или - было) когда-то Буркина Фасо?

Облик мира меняется. Имена
Несутся вскачь, как будёновцы за командиром в бурке.
Та страна, в которой мы выросли - не страна.
Область ещё Ленинградская, а контора - в Санкт-Петербурге.

Оторопь - ну не оторопь, но страх берёт -
Столько в схеме метро перемен напрасных:
Стоит, понурившись, Лермонтов возле «Красных ворот» -
Парадоксальная жертва паденья красных.

Тысячелетье кончилось. Но печаль
Остаётся. И так настояна, что можно язык запачкать.
Где он, по сорок копеек, цейлонский чай
В плотных таких, кубических, жёлтых пачках?


МЁРТВАЯ МЫШЬ НА ФЕРМЕ РОБЕРТА ФРОСТА

Вначала я решил пройти по дорожке
Вокруг лужайки и через лес, а там уж -
И в дом зайти. После недавних дождей
Луговые цветы сияли и благоухали.
Я перешёл по мостику через ручей,
Вспоминая те немногие строки Фроста,
Которые знаю. Я подумал вполне банально:
«Всё здесь дышит поэзией». Банальность мысли
Всё же лучше, чем вычурность. Потом я увидел
На земле нечто серое с серебристым
Отливом. Это было очень красиво.
Я сначала подумал о кусочке старого корня,
Но, нагнувшись, понял, что передо мной - трупик
Крупной мыши. Хорошо, что я не успел взяться
За него рукой. Перевернув мышку
Носком сандалии, я увидел
Признаки начинающегося разложения -
И пошёл к дому, почему-то думая,
Что в мире нет ничего важнее правды.
Наверное, это стихи уже начинались.

В доме пол был выкрашен красной краской,
И это напомнило мне Россию,
Дощатые полы нашего детства
И запахи, которых уже никогда не будет.
Всё остальное, впрочем, относилось к другой жизни.
Я узнал, что из шести детей Фроста
Он пережил четверых, причём
Его старшего сына унесла холера,
А младший покончил самоубийством.
Из двух остававшихся в живых дочерей
Одна находилась в доме для умалишённых.

Сам Фрост был удивительно светлым человеком,
Спокойным, добрым и постоянным,
Без надрыва, обязательного для поэтов.
Он жил девять лет в глухом захолустье, здесь, на ферме,
Разводил кур и продавал яйца,
И писал стихи, лишённые демонизма,
Ни на что не сетуя и ни к кому не взывая.

Я позавидовал - не Фросту, но самому себе,
Каким я был бы, не будь я такой, как есть.


* * *

Часа через полтора после Большого Взрыва
Вселенная вся трещала, затоплена жарким светом.
Красиво росла, наверное, в темноте золотая рыба -
Обидно, что некому было понаблюдать за этим.

Впрочем, кто его знает. Интеллектуальных кружев
Тем и приятен шорох, что дразнит воображенье:
Инфузории трудно представить себя снаружи
Под линзами микроскопа. И мы ведь тоже уже не

Способны проникнуть взором за стенки родимой капли -
Какая там нынче теория про преломленье света? -
Да и не очень хочется. Надо дожить, не так ли,
До окончанья суток, до окончанья лета,

До окончанья года, до окончанья... Что нам
До пустых фантазий, традицией не умытых,
Не принадлежащим ни к цеху теологов, ни - учёных,
Честным налогоплательщикам, тореадорам быта?

Какое нам дело, в сущности, сидит ли там кто, склонённый
Над микроскопом, или ушёл, устав от тоски стеклянной -
В оранжевые сады с подругой своей зелёной?
И до нас ли ему? - с нашей жалкой гравитационной
(на вечный холод нас обрекающей) постоянной!


11 СЕНТЯБРЯ 2001 ГОДА

                             Мандат Неба не может быть вечным

                                                                      Сун Ят-Сен

Эта прекрасная, благословенная, эта обречённая страна!
Она погружалась неспешно в золотую осень,
Когда они вдруг бабахнули. Я как раз
Ехал на похороны интеллигентнейшего старика,
Возможность общения с которым по глупости упустил.

Эта страна, где собаки рвутся с поводка навстречу прохожему
Не для того, чтобы укусить его, но чтоб облизать,
Где не хмурый взгляд, а приветливая улыбка
Считается средством защиты при встрече на тёмной улице
С подозрительным человеком, -
Разве могла она предвидеть такое? -
Со всеми своими спецслужбами и авианосцами,
С капризными сверхсовременными бомбардировщиками,
Которые в особых кондиционированных ангарах
Подобны орхидеям в оранжереях...

Погребальную службу вёл не похоронный раввин
Из Stanetsky Chapel, толстощёкий и равнодушный,
С лицемерно-возвышенным выраженьем лица,
А другой - красивый в своём старении,
С умными глазами и пальцами пианиста.
Он почти не говорил обычных пошлостей,
Сладковатых, как запах наркоза при операции,
Но я видел, что присутствующим трудно его слушать,
Потому что все уже знали и про третий самолёт тоже,
Тот, который плюхнулся на Пентагон.

Господи Боже мой, какая была погода,
Какое ласковое сияло солнышко в чистом небе!
И я пошёл пешком через Brookline Summit,
Потому что мне нужно было заказать украинскую визу
В туристическом агентстве на улице Commonwealth,
Где пожилая армянка плакала и говорила: «Это война! Война!» -
То, что повторил Буш десятью днями позже.

А когда я вышел, коренастый загорелый мужик,
Направлявшийся с ящиком инструментов к грузовичку, сказал мне:
«I cannot believe this. I really cannot. Can you?»
Я ответил «No, I cannot», хоть и подумал «Yes, I can».

Прошло три месяца. У любого знанья,
Особенно если оно не связано с чем-то уж очень личным,
Эмоциональная составляющая со временем убывает.
Мы просто знаем теперь о мире нечто, чего не знал
Интеллигентнейший старичок, чьи похороны совпали
По времени с этим событием. Вот и всё, если разобраться.

Где-то далеко, где уже утро, когда у нас вечер,
Б-52 бомбят пещеры.
Вроде бы мы побеждаем. Большой кровью -
Но не своей. Ликовать нет никакой охоты.

Все великие страны обречены. История учит
Не удивляться. Ничто так не раздражает
Человека, как пониманье, что там, куда его не подпустят,
Есть висячий сад, где гуляет Семирамида.
Или дворцы Кордовы, или Запретный Город.
А что нам делать, чем он поможет нам, прошлый опыт?

Всё остаётся по-прежнему. Только некая неуклюжесть
Появилась в движении времени. Как будто оно боится
Зацепиться за что-то, споткнуться, уронить очки или порвать одежду.
И жизнь звучит порой неестественно, как перевод с английского,
Выполненый кем-то - освоившим бытовую лексику,
Но не сумевшим осилить тонкостей языка.

В самом деле, такая хрупкая вещь, как Мандат Неба, -
Может ли она действительно оказаться вечной?..


* * *

Язык изменился. Желая сказать «Прощай»,
Женщина пишет «Пока». А мгновенная наша почта,
Отменившая почерк, скрывает то, что
При печатании у неё подрагивала рука.
Слеза, век назад упавшая бы невзначай
На бумагу, ввиду электронной связи переходит в точку
На экране, пульсирующую слегка.

Инструменты, в конечном итоге, и создают культуру.
Носитель текста влияет на качества языка.
По мере моего превращения из мальчика в старика
Поршневая авторучка перешла в компьютерную клавиатуру.
Получатель сообщения, в башке у которого подобием нечёткого островка
Сохранилась геометрия Лобачевского
(что не так уж существенно), -
Озирает стенку от пола до потолка
И стирает письмо из памяти. Вероятно, сдуру.

Неподвижно стоящие в небе плотные облака
Закрывают удалённую точку, в которую две прямые
Без эмоций сходятся - в постэвклидовом, стерильном мире,
Где жизнь, если она существует, иная наверняка.


СЧИТАЛОЧКА

В пятизвёздочном отеле
На одном крыльце сидели
Царь, царевич,
Король, королевич,
Министр, сенатор,
Кровавый диктатор,
Сапожник, портной,
Душевнобольной,
Наркоделец
И просто подлец.

Вышел месяц из тумана,
Зачитал им из Корана:
«Буду резать, буду бить,
Чёрной нефтью ворожить.
Честью надо дорожить».

За сараем, у овина,
Сутенёр поймал равина,
Обменял на трёх попов.
Кто ты будешь таков?

Шёл седан модели бумер,
В том седане кто-то умер,
И патологоанатом
Оказался виноватым.

Раз, два, три, четыре, пять -
Трудно смерти избежать:
Сколь верёвочка ни вейся,
Сколь на Бога ни надейся,
Где ты тачку ни паркуй,
Хочешь жни, а хочешь куй -
Всё равно получишь тьму.
Почему? - Да потому.







Наш адрес: info@litkarta.ru
Сопровождение — NOC Service