Фотографированиев осеннем парке, где
в предчувствии беды
стоят, обнявшись,
вислозадые амур с психеей, ты,
милая,
со лба откинув чёлку,
наводишь на меня свой фотоаппарат.
недобр его взгляд.
и кличка отдаёт погранзаставой — «зоркий». озябший палец примерзает к кнопке...
одно движение — и кубарем слетят
и ты, и я, и мраморные боги
в густую лету, в бестолковый ряд
воспоминаний... Погоди! Назад
чуть отойду,
чтоб задержаться на пороге. жизнь складчата,
как старая портьера.
в одной из складок затеряюсь. Там
такой же беспробудно-серый
день,
долгий коридор,
по стенам
развешан пыльный коммунальный хлам; сосед, переминаясь, дремлет в трубку;
не дозовутся риту во дворе;
на кухне стол скрипит под мясорубкой;
и радио: «сегодня в бухаре...»
застывшей скуки сладостное бремя.
надёжней и не выдумаешь крова.
но клацает замок, надламывая время,
и входишь ты, и говоришь: «готово».
* * *
Портрет отца всегда вожу с собой.
«Но для чего?!» —
с платформы завопишь обледенелой.
Отвечу.
По пояс выбросившись из окна купе,
прикрывшись шарфом
(вечный страх за горло),
я криком прокричу,
чтоб до тебя, поплывшего назад,
ответ мой долетел:
«Портрет отца всегда вожу с собой!!!
Чтоб, к потолку приклеив,
долгими ночами
под торопливый гулкий перестук
следить за ним
в мельканье световых квадратов.
Следить
и
слушать,
слышать,
видеть, как глазами
он беспрестанно спрашивает: «Что?»,
«Что?» — беспрестанно спрашивает:
«Что?»,
спрашивает: «Что?»,
глядя с немецкой стенки гладкой.
«Что? — спрашивает. —
Зябко?»
* * *
«Как славно, что так много времени
отпущено на привыканье к здешней
донной жизни! —
стоя в кроватке, говорит младенец. —
Ещё у меня лёгкие — не жабры,
ещё могу по свежим впечатленьям
я рассказать, какие именно пространства
желанны вам,
и точную составить карту потусторонних
райских областей».
Его не слушают. Освободившись от балласта,
он, невесомый, под углом взмывает...
Сочувственным окинув взором, оставляя:
за постирушкой — мать,
у чашки с молоком — кота,
с гитарой и самоучителем — отца
подвыпившего (его клонит в сон),
младенец вылетает за балкон.
Потянутся сплошною лентой окна: в темнеющих глубинах, на экранах
танцовщик вынесет на сцену балерину.
Она лежит наклонно, сомкнутые руки
над головою вытянуты,
как ручка над цветочною корзинкой,
глаза прикрыты (спит?).
Танцовщик озабочен: как с ней поступить?
(Всё дело в том,
что хрупкая фарфоровая дева —
не что иное, как олицетворенье
его новорождённой мысли.)
Как же с нею быть?
Рискнуть
и бросить?
Мол, паденья убоявшись,
сама в полёте встрепенётся и покажет
на что способна?..
(фуэте! прыжки!
ах, как она развилась интересно,
вытягивая из-за кулис другие!..)
А если разобьётся? Что тогда?
Не соберутся в целое осколки...
И нерешительность танцовщика снедает... Тем временем, как рыба — льда,
младенец темечком касается
небесной тверди.
Передохнув,
ладонью уперши́сь, как крышку,
он её чуть-чуть сдвигает
и в щель выныривает ненадолго.
Вечер в городском саду
Не совладавший с волнами пловец,
навеки уходящий в бездну
в неловкой
(будто деланно-безвольной)
позе,
с тяжёлою копной волос,
колеблющихся, как трава, вокруг чела —
вот,
может быть, манерный,
излишне приукрашенный,
но верный
образ нашего земного погруженья
из сумерек
в сентябрьский мутный вечер,
озвученный набором древних вальсов.
Родного дна касаясь, замирают
деревья,
птицы,
старики и дети,
и эти женщины, оттягивающие веки,
и нежно дующие им в глаза мужчины.
Глубоководное томленье худо-бедно
освещено гирляндой лампочек
и грузной
луной, плывущей параллельно крышам
и под углом к медоточивым трубам.
Как воды разной теплоты, перемешавшись,
слились в «сейчас» вчера, сегодня, завтра,
до тактовых долей по длительности сжавшись.
Вся жизнь уместится в одном трёхчастном такте.
Ненужная нас покидает память...
А между тем объявленный заранее
циклон, Европу разорявший двое суток,
уже сметает дальние окраины
и будет здесь с минуты на минуту.
Ещё нас держит ворожба маньчжурская,
как будто на весу, в немом оцепенении,
а где-то уж с надсадным треском рушатся —
Швыряет!!! —
ветер прочь наскучившие звуки;
и листья, как свинец, летят с ветвей в траву;
и комкают платки испуганные руки;
и женщины кричат: «В Москву! В Москву! В Москву!»
* * *
на жизнь сограждан (чем бедней
и неприметней, тем вернее)
со странной жадностью смотрю
и по-другому не умею.
люблю их скудный обиход,
раздоров точную науку
и истлевающих надежд
себя не помнящую муку.
сквозь эту косность и тщету
такая брезжит мне отрада,
что никаких иных утех,
ни райских, ни земных не надо.
когда окраиной иду
вдоль окон, растворённых настежь,
примеривать не устаю
неузнанное ими счастье. так благонравный семьянин
глядит с мальчишеской истомой
в окно к соседям, что сплелись,
как в тесной толще водоёма
утопленники; и, припав к стеклу,
как пылкий неофит к святыне,
он гладит, тискает и мнёт
на рынке купленную дыню.
|
