На рынкеЕй в спину кричали: «Бабу́шка, бабу́шка!
Картошку бери! Один шекель картошка!»
Старушка, прикрытая шляпкой макушка,
Зачерпнута жгучей, как день, поварёшкой —
С картошкою вместе и перцем пунцовым,
С коврами, ворами, изюмом, клубникой.
Торговцы, торговки плутуют над пловом
На кухне базара разноязыкой.
Увяла, свернулась, как в супе петрушка,
Бабу́шка пугливая, интеллигентка —
Старушка-вострушка, шутиха, Петрушка —
Соломка свалялась, отклеилась лента.
Танцы в Тверии
Официанты меж столов снуют.
Сменилось танго модною ламбадой.
С диванов живо старики встают,
Юнцы косятся с лёгкою досадой. Какая слаженность! Какая стать!
Спроворили с того вернуться света.
Но где их обучали танцевать —
На зимних пересылках или в гетто? Отель прибрежный. Бархат и парча.
Седой Давид склоняется пред Номи.
А у неё рукав скользнул с плеча,
И обнажился вросший в тело номер. Усердно отбивают свой чарльстон,
Не думая о прошлом и грядущем.
В багровых водах тонет небосклон,
А ритм всё чаще, а забвенье гуще. Неужто, чтобы жить одним лишь днём,
Забыв про все предчувствия и страхи,
Пройти по снегу надо босиком
Меж двух штыков к невыдуманной плахе?
* * *
Не зря тот солнечный лаваш
Мы, точно питу, уплетали.
Не зря на пиршественный пляж
Несли в авоське цинандали.
Да это что? А как мы пили
На улице Давиташвили
В Тифлисе двадцать лет назад!
Смуглел ягнёнок, рдел томат.
Но было всё это намёком
На шварму с пряным, жарким боком
У древних иудейских врат,
Где о святынях говорят,
Прилежно в питу вбив салат,
И царский отпрыск полуголый
Не расстаётся с кока-колой.
Октябрь в Нью-Йорке
Перламутровый воздух Коро,
Парк в тщеславье осеннем неистов,
Разукрашен хитро и пестро
Раскалённой палитрой фовистов. Меж оранжевых листьев шуршат
Кареглазые сытые белки.
Воспарив на каштан, шелушат
Октября золотые поделки. А в подземке железо черно.
Там каким-то писцом ошалелым
Бесконечной стены полотно
Тьмы поверх размалёвано белым. Чем грозит эта жёсткая вязь
В октябре, в мишуре, в пятнах света?
Многоликий поток, раздвоясь,
Нас влечёт сквозь пинки турникета.
У дискотеки
Возле сверстников он слоняется,
Осаждающих дискотеку.
И сутулится, и стесняется,
Чуждый возрасту, чуждый веку. Как Иосиф, братьями брошенный,
Что он делает на Пиккадилли?
Может быть, российской порошею
Пронесён сквозь вёрсты и мили? Все святилища перепутаны —
В дискотеку ли, в синагогу?
Мнётся миленький, перепуганный,
Припадая к чужому порогу.
Последний день в Кёльне
Сыну В последний, от тебя далёкий час
Почудилось, что рушится отвесно
Собора знаменитого каркас
Со всею филигранью поднебесной, И я решилась позвонить тебе,
Вошла в грохочущий сумбур вокзала.
У тумбы круглой в очередь к Судьбе,
Угрозу урезонивая, стала. ...Свою красу ненужно громоздит
Над скобкой автомата храм узорный.
Как будто не было. Снесён, забыт.
Лишь голос дрогнувший
в мембране чёрной.
* * *
Сыну Других событий не будет сегодня.
В моём безбытье, в пустом загоне
Лишь ветров сорванные голоса
Да ты заглянешь на полчаса. Я день разделила на утренний ветер —
На неразборчивый голос предвестья —
И ветер вечерний, который рывком
Твой след занесёт торопливым песком.
|
