* * *Мне все равно, какой сегодня день, хотя известно, что по гороскопу он был благоприятным, но, поскольку я снова вижу собственную тень и слышу лампы похоронный зуммер, догадываясь о кончине дня, я рад, что день не пережил меня, и рад вдвойне, что я ещё не умер. Какое счастье чувствовать, что жизнь, пусть бренная, закончится не скоро, пусть голосу не вырваться из хора, как времени — из часовых пружин, пусть я один, и мне сейчас так плохо, что моя жизнь единственно чего достойна — это крика одного, живущего меж выдоха и вдоха. * * *
Электропоезд проехал немного дальше, чем нужно. И здесь, в непривычном месте, в тени акаций мерно звучало что-то незнакомое — тихо-тихо. Пассажиры, рассказывая что-то друг другу, показывали солнцу себя с разреза. В солнечных зайчиках грелись руки, ставшие пятернями на фоне солнца. А там, за окном, направо, в тени, отброшенной поездом на остановке, было почти темно: зелень, умбра. Птицы крыло, как рука с пилой, монотонно билось о ржавую бочку, осторожные глазки каких-то красных цветов иногда появлялись в чаще. Все смотрели вперёд. Плакал ребёнок. * * *
Любовь, что довелось мне испытать когда-то — лет, наверное, уж десять назад, а то и более, — была причиной бесполезной писанины, опять же — отвращения к себе и ненависти к людям. Ну и что? Ведь если бы всё было по-другому: к примеру, проводил бы я её до дома, даже если б не хотел переться в переполненном трамвае в такую даль, тем более рискуя обратно возвращаться на своих двоих... ну, так о чём же я?.. ах, да — до дома... И она бы мне дала: я рисовал в своём воображенье детали вроде звёзд над головой, безлюдной улицы, её дыханья. Пусть так, но я соврал бы сам себе, случись всё так... Ведь знал наверняка, обманывал себя, куда-то ехал, о чём-то говорил, чего-то ждал... Но слава Богу! — он меня избавил от скуки, порождаемой любовью, хотя и наградил другою скукой. * * *
Бесполезными, красивыми вещами окружу я свою жизнь, насколько хватит содержимого дырявого кармана, силы мышечной и слабости сердечной. Пусть стоят они на пыльном пианино, пусть тенётами седыми зарастают, я не буду к ним притрагиваться тряпкой, буду вечерами любоваться ими. Для того и существую. Счастье жизни — это знать, что в мире что-то существует, покрывается тенётами и пылью, (это прошлое твоё стихотворенье закрывается исписанной страницей) существует вне тебя, гораздо дальше, может быть, на недоступном расстояньи, или здесь, на запылённом пианино с исцарапанною крышкою, откуда вещи смотрят на твоё существованье. * * *
Всю жизнь бы я шёл до окна, не зная того, что я прожил. Светила бы где-то луна, роняя задумчиво на поверхность ушедшего прожелть. Я шёл бы к окну, как ко дну. И путь мой, ни много ни мало, подвластен бы не был уму. Отчаявшись, я б на луну взглянул, и меня бы не стало. * * *
«Смотри, ты видишь синий абажур, вон там, чуть-чуть левей, под потолком? Надень очки и обрати вниманье на маленькие вспышки белизны вокруг него». «Привидится же спьяну! Болезнь незакрывающихся глаз.» «Ну полно, не пугайся, это только ночные насекомые — жучки, стрекозы, бабочки, другая мелюзга, крылатые ночные организмы, похожие на белые снежинки. Вообрази, что каждая снежинка несёт в себе бесплотное подобье слепого лётчика, который отпустил штурвал, отдав себя на волю Бога, и тот его вращает по спирали. Давно пустуют топливные баки, заглох мотор, а он ещё летит в своём миниатюрном синем небе, и синие глаза его открыты.» «Признаться, я завидую тому пилоту, не имеющему плоти. Поскольку он, в отличье от меня, имеет за спиною только крылья. Но как же его выпустил диспетчер?» * * *
Пора ни о чём не заботиться мне. Количество свежего воздуха не уменьшилось. В щель между рамой и за- навеской по-прежнему смотрит звезда, лишь ветер её иногда заслоня- ет листьями чёрных кустов от меня. Тогда ей, наверное, перестаёт быть виден мой взгляд, но она не сдаёт позиций, хотя ей осталось совсем немного: проходит каких-нибудь семь коротких часов, и июльская ночь обычно кончается. Чтобы помочь звезде не погаснуть, достаточно, в грудь набрав никотина побольше, заснуть. И время удобно для этого. Су- ществует для этого. В пятом часу окно представляется просто пятном, виной сему — свет, привлеченный окном, какой-то зелёный сегодня. Источ- ник света не виден. Волшебная ночь! * * *
Положусь на усталость. Она меня не подведёт и поможет заснуть. Завтра утром другие законы будут властвовать мной — надо будет бороться за что-то... Я не знаю, как мне они осточертели — все эти постоянные эксперименты, попытки, потуги на какую-то жизнь: результаты невзрачны, убоги. Например, рассмотрев повнимательней некий предмет, обнаруженный мною примерно в четыре утра (я включил специально для этого лампу), вернее — я СЕБЯ обнаружил сжимающим этот предмет, неизвестно каким оказавшийся образом в пальцах, — я увидел... какую-то дрянь, что-то чёрное — с виду сгусток грязных волос или даже... стесняюсь сказать. * * *
В сером-сером городе зажглись фонари. Ещё не наступил вечер, а они уже зажглись — жёлтые, как все на свете солнца, или фиолетовые, как море, освещаемое в полночь вспыхнувшей под облаком зарницей. В некоторых дальних фонарях чувствуется близость к городским звёздам, что появятся позднее, где-то в полдвенадцатого, если там, куда смотрю, не будет туч, смога, дыма, прочих испарений, что мешают мне смотреть на звёзды, звёздам же — следить, переливаясь, за моей пришибленной походкой. Фонари, как родственники звёзд, склонны вызывать все те же чувства, что и звёзды. Если посмотреть на фонарь вблизи, можно заметить лампочку с дрожащею спиралью, либо — галогеновый источник, бьющийся под кварцевым стеклом: иногда он жёлт, а иногда бел до синевы, но чаще — жёлт. В сером-сером городе зажглись фонари. Их бледное сиянье разлилось по улицам, проникло в подворотни, осветило пьяных, полилось всё дальше, дальше, дальше..., заглянуло в тёмные подъезды, выманив оттуда котофеев... Кто-то прошептал: «...тепло сегодня, да и ветер стих, как бы не сглазить, ночью ожидается гроза». Кто-то повторил, наверно теле- визор или радиоприёмник: «ночью ожида...» и, недокончив фразу, заморгал зелёным глазом. * * *
Ночь. Полыхание газа на кухне. Около часа или начало второго. Ни звука. Радиолампы безмолствуют. Головного мозга кристалл сжимают тьмы мохнатые лапы. Шершавые сигареты. Ни звука. Собаки лают. Ночь. Думаю, где-то без двадцати пяти три. Я хочу пойти на железнодорожный мост осмотреть пути. Там, между белых рельс, красных сигнальных ламп — васильки, васильки. Поезда поздний рейс, склады «Саратовснаб» — глаза мои велики, будто читаю некий перечень грузов: изгарь всякая, фосфор, нефть, металлопрокат, печные выломки, якоря, переводы стрелочные. Ночь — порожний вагон, загнанный маневровым тепловозом в тупик. Ночь — лисьи хвосты за Базарным Карабулаком. Ночь — жёлтое в тёмно-синем, оранжевое в гробовом. Ночь — первый автобус. Деньги при выходе. До подстанции. Остановите. * * *
И опять мимо мрачных вокзальных строений, одинаково мрачных и ночью и днём, где дымы расползаются в северном ветре, где в течение часа проходит примерно восемь-девять машин, да и то с тормозным ярко-красным сигналом, где ты задыха... задыхаешься, чувствуя дрожь в локтевых и коленных суставах, что симптоматично для таких ситуаций... Как руки дрожат! Третий час. Слава Богу, осталось полпачки... Как тепло и уютно, наверное, в зданьях, из которых исходят дымы. В этот час только дым поднимается в чёрное небо, да ботинки скользят по пустому шоссе. Лишь ботинки скользят, лишь дымы уползают в одинаково чёрное небо, в пустоты мирового пространства, где звёзды, кометы, словно окна в огромных ночных поездах: под колёсами трупы различных животных, на которые смотрят с мостов фонари, отражё... преломлённые в лужах мазута. А в строеньях вокзальных электротепло поднимает чучмеков с колен. Раздаётся резкий голос диспетчера: поезд такой-то прибывает... с хвоста... Находясь на вокзале, ты пытаешься вспомнить, о чём ты подумал, помнишь только, что мысль показалась безумной и похожей на то, что творится вокруг: например — вот на этот пожарный рукав, что висит возле двери в мужской туалет, нет, скорее — на сам разговор в туалете, где сверчки поднимаются с мокрого пола, угрожающе выпятив нижнюю челюсть. В крайнем случае можно сослаться хотя бы на пустое шоссе, уходящее вдаль, на шоссе с одиноким ночным пешеходом, рассуждающим о направлении ветра. * * *
Связка ключей, забытая на столе, может пролежать тысячелетие, прежде чем я вспомню о ней. Вечер, окружающий эту вещь, будет достаточно светлым, чтобы, не включая электрического освещения, различить её блеск. Внешний вид этой связки вряд ли сильно изменится. Я обычно не обращаю внимания на такие мелочи.
|