Паломничество из Страны Востока
на «Сыне Подъяремной» «...зачем отвязываете осленка?...» От Луки, 19, 33 I.Из леса кинута шлея
На утреннюю отмель эсмеральда.
И закаленный сплав еловой тьмы
Сбивает с ритма дядьку-дятла,
Секущего несильным аппаратом
Скупые строки летописи жизни:
Учетные колоды вечно новой жизни,
Стасованные мимо лишь затем,
Чтоб табльдота никогда не покидали
Паломники с кипящею слюной,
Текущей плавно в паутине смыслов,
Впадающей в их смелые ладони. Ведомые коробящейся рыбой,
Прикинувшей однажды не весьма удачно
Длину колодезной руки, влекущей
Тех паломников пугливых на дно
И превращающей спасительно в единое НИЧТО
Их спорные посулы померанцам; —
Они, паломники, однако ж, рады
С беспечностью носить одежды лени,
Печатая шаги на зыбком грунте эпизода
И, всякий раз, ловча добиться четности банальной
В числе секомых дятлом граней. II.Я хотел жить пиявкой
И плавать с пиявками, и быть как они.
Но как стерпеть мне боль перерожденья?
Смотрел на них сквозь воду мокрую,
Которую придумал сам зачем-то,
И видел, как они вдыхают
С поверхности вторую жизнь:
Так методично, натурально.
Так — трудно мне. Тем более,
Вода весенняя, где плавали они,
Всё ж холодна пока и вопиюще молода:
От льда еще опомниться ей сложно! Какой-то дятел, что долбит из подсознанья,
Позвал меня скривиться телом
И обратиться взором в сторону заката:
О, этот парень — молодец, —
Заботится менять костюмы:
Сейчас — молочно-розовый, прохладный, —
От взгляда моего зарделся вдруг! Ландшафта круг зеленый
Вращаться начал, дымкою вечерней оттенен.
И две большие птицы вдалеке взлетели,
Порвав беззвучно статиса экран,
В который я смотрел уже наверно шесть,
А может статься, целых тридцать пять мгновений.
Не отрывая рук от джинсовых коленей,
Я, ослепленный взлетом птиц,
Увидел посреди ландшафта Примадонну.
Но это был не я, а то,
Что силилось в пиявку превратиться,
Но не могло —
И в этой ипостаси несуразной пребывало. Теперь ко мне, кругами разгоняясь,
Однако грациозно и изящно,
Приблизилась компания теней.
Все были почему-то во плоти.
И, кажется, была там только тень одна,
Но множество имевшая сплетений.
Я встретил безразличный взгляд ее:
По обрывающейся ленточке дыханья
Сбежали в ухо мне какие-то слова.
Но, описав затем дугу в пространстве,
Исчезли навсегда, а с ними — тень. С пиявкой рядом,
Подобрав перо тех птиц,
Нарисовал я белый пафос.
Иначе говоря, пятно. Зубчатое.
Через посредство пятнышка такого
Узнал я дна мораль, и,
Невзирая на воды прохладу,
Приблизил плоть ее к ступням.
Увидел сразу ряби легкой суетню,
Что поднималась снизу вверх,
Но, глади не достигнув водоема,
Вновь мчалась книзу силы набирать. Тень улыбнулась,
Выпустив губами клубочки пены —
Мелкой и воздушной. А за ней —
На бодром ослике, живом и коренастом,
Отчаянье пропрыгало излюбленной стезей.
Хлеб-Соль!
Религиозный Дарвин
Читал на заборе кусок из «Семи повешенных»?
Выходил из калитки,
внезапно, князь Мышкин навстречу —
размытым метелью пятном?
И мыслили ты и он об одном?
И каждый другому желал дать в морду и казался помешанным?
Чем ближе — тем меньше:
Он — продрогший паяц, идиот, а в натуре — женщина,
И ты — с киловольтной в глазах памятью и алчной печенью. Секунды в башке хохотали и лопались.
Орали собаки друг другу: «За сучку эту убью!»
Заправский танцовщик, сбиваясь, об лед хлопался,
И вез троллейбус распухший людей в семью. Тем, кто ушел, не собираясь прощаться, —
Vivat с обратной околицы!
Миг узнавания не назван, и,
в тусклом зеркале, —
вечно —
неразборчиво —
Игрушечная этика метет улицы...
|
