|
* * * И горло у меня не пересохло —
Сознание притихло и оглохло,
И внутренний рассказчик замолчал.
Промытый город, видимый сквозь стёкла,
Стоял и ничего не означал.
И боль слегла, лежала, не болела,
Я говорить могла и не хотела,
А только всё глядеть перед собой,
И так сидела в кухне и смотрела
На стул, на стол, на чайник голубой.
* * *
Я Пушкина не спас!
А Пушкин был в запое.
Он мне кричал при всех:
«Ты бездарь! Ты — говно!
Уйди, совсем уйди, оставь меня в покое!»
Я встал, хотел уйти, подался к двери, но...
Был Пушкин одинок,
как маленькие дети,
Читал свои стихи и плакал над собой.
А этот человек и вправду был на свете,
Единственный поэт, не то что мы с тобой!
Бля буду! Буду бля!
Когда-нибудь да буду!
Когда я буду бля, я всех собой спасу,
Я стану всех любить, и Пушкина,
паскуду,
На трепетных руках над миром вознесу.
* * *
На зоне УЩ триста три-дробь-четыре
В отряде, в бараке, в затерянном мире
Вошла незнакомая дивного вида.
«Ты кто?»
«Аонида».
«А я Зинаида.
Ты снега белей, моя сдобная сайка,
С тобою сытнее голодная пайка,
Нечастая дачка — мама заслала —
Шершавая пачка “Беломорканала”.»
Скрипите, пружинки, железная койка.
«Люби меня, Зинка!»
«Люби меня, Онька! Люби меня, лада,
До смертного срока! Чего ты?»
«Не надо! Не высижу столько.
Вы в вашем бедламе с бедáми, с делами.
А я пустотела — взвилась, улетела.
Ушла сквозь чердак в слуховое оконце
За синюю тучу, за красное солнце.
Орёт на разводе Сергевна-корова:
— Нет Музы Петровой!
Где Муза Петрова?
Прости, моя Зина, грешнáя-земная,
Ты верно любила, была как родная,
Прощай, однохлебка, держала некрепко,
Нет зоны, нет воли — есть белое поле,
Его переходим от края до края.
Прощай, дорогая!»
* * *
Резиновые чуни на воротах,
И от дороги пыль на простынях,
Свинцовая вода в водоворотах,
И хвойный лес на голубых камнях.
Похожая собой на Чусовую,
Такая же нарядная река,
Где передачу получасовую
Под благостным названьем «Облака»
По радиоприёмнику искали
И слушали в вечерней тишине,
А облака свои дожди таскали
По низенькому небу на спине.
И в пятистенке печь топилась жарко,
Дышала раскалённою стеной,
И вспыхивала дальняя цигарка
В осенней темноте непрободной.
* * *
Ключи нам старший по подъезду
Не отдавал,
А так хотелось спуститься в бездну —
В полуподвал.
Там три кладовочки, три клетушки
На три семьи.
В них где-то плюшевые игрушки —
Друзья мои.
И семь ступенек, и паутинка,
И темнота.
Над головою поёт пластинка
«Феличита!»
* * *
Февраль. В сыром снегу глубоком
Четыре тачки полубоком
Застряли. Тщатся мужики
Машины вытащить из снега.
Уже весной наносит с брега
Незамерзающей реки.
Весною пахнут тополя
У железнодорожной кассы.
И вдоль парящей теплотрассы
Чернеет талая земля.
И мужики глядят во след
Хвосту и куртке неформала,
Когда его мотоциклет
Несётся с рёвом вдоль квартала.
* * *
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
но пока я жива вибриру-
ющий звук сохраню внутри,
призрак Баха бродит по миру
и воздушное электри-
чество бредит органной, трубной,
фортепьянною правотой...
дрогнешь складкою носогубной
над коронкою золотой
и представишь в уме такое,
что дороже себя самой —
путь до истины и покоя
по вертикальной прямой
|
