* * *

Отныне живы брат на брата
и пифия ослепла зная
как тесно облака Сократа
нанизаны на пик Синая

Туда и время возвращаться
не по ночам но как по нотам
где бесконечная брусчатка
пестрит пифагорейским счётом

И пифия Асклепиаду
приносит в жертву хрип петуший
Отныне живы брат на брата
не под дождём но как по лужам

Близнецы

Плывёт беседа
                         Только мы
уже изнежились и мало отвечаем

Ты Кастор не сердись а я вчера
ушёл не попрощавшись

Из Млечного Пути ни одного ведра
я не стащил
                         Мне обещали
другое молоко
                         я экспрессионист
я немец в общем или в целом

Послушай
                 где аплодисменты там и свист

По паспорту я Пауль Целан

Твой новый документ
                                     смотри же Полидевк
какая пустота и тишина
гнетущая любовь
вот белизна
а вот и кровь на молоке

Плывёт беседа
мы мало говорим друг с другом
мы ещё молоды
                           Эллада
нас повенчавшая
                             ещё в черновике

* * *

Золото моё,
                  как день глубок,
каждый сверчок
                   знает назубок
твой слог,
                   взмывающий шесток —
и колотый мрамор в раю.

А я пронзаю только твою
землю обетованную.

Я косноязычен и многоречив,
а день высок;
                   а кто молчит?

Не видно дорог;
                   неизвестно нам,
что день читается по слогам,
что день слагается из оконных и велосипедных рам.

Золото моё,
сверчки угадывают законы,
по которым взлетает копьё
в мраморное жильё.

* * *

В деревянных постелях
вот-вот
встрепенётся свет

Когда мы просто молчим
мы любим сильнее
а смерть светла

Смерть вот-вот встрепенётся
в деревянных постелях

Сквозь клейкие сны
мы разглядим друг друга
мы встрепенёмся
в светлой смерти
на краю любви

и вот-вот
проскользнём в молчанье

* * *

Почему я терплю
эту память о чистом стекле
если проще устать и упасть
Дикий месяц сентябрь
носит вязкую бездну в руках
это липнет молчанье к телу
это боги ждут приказаний и просьб
а нечего делать
Говорите
как о погибшем
о всяком вине
и всяком дожде
пусть застынет сладким огнём
бронзовым василиском
пусть свернёт с пути в сентябре
и окончится память
как спазмы привычек
маршруты трамваев
как стихи с буквы «Л»

История одного недуга

Похмельный мальчик,
портвейн и портик,
Аристотель вне школы.

                     «Схоласт,
                     посмотри на луну,
                     как течёт она густо и тяжеловато;
                     как нечем прикрыть пупок,
                     ниже пупка рваная стигмата;
                     вата белеет вокруг,
                                                       в траве,
                     или уже не белеет,
                     а сливается с ночью
                                                       рыжеватой...»

Был вопль на окраине:
Афины дрогнули,
                             но не проснулись.

Ученики смешали вино с водой.

                     «Ранним утром, мой юноша,
                     центр вселенной —
                                                       живот.
                     Это орёт Гераклит
                     у вяло текущих вод,
                     в сердцах подставляет таз,
                     бумага, труд —
                                                свалка Бахуса...
                     Главное — не испортить родник,
                     ангела не возмутить».

А какому ангелу
далеко до амура?

Неотчаявшийся евнух
может творить и из ребра.

                     «Достойный муж,
                     твои жёны рядом,
                     они тебя ищут,
                                              глядя на клирос,
                     или в старинном оперном зале
                     из кинофильма...

                     Но посмотри на луну:
                     ей всё хуже,
                     её стошнило дважды в один родник.

                     Иди и напейся,
                                            глупый старик!»

Портал. Похмелье.
Круг —
             невежество смерти.

Страсти Святого Петра

Ты будешь первой разлукой с небом,
я — разлукой второй;
так наши внутренние пески
зыблются под корой —

и, склоненное над стеклом
озера Генисаретского,
это дерево так поет,
что должно загореться.

В Генисаретском озере
много узоров ковровых,
много укромных просек
и узловатых тропок —

но, к сожаленью, все стекло
лопнет от жары,
когда Ты станешь первым огнем,
я — огнем вторым.

И такой пустырь пронесется
в кроне этого дерева,
что мгновенно испепелит,
что и справа, и слева
высохнет пустота —

как всегда
в Генисаретском озере,
которое не узнает
ни льда,
ни самой зимы.

В Генисаретском озере
мы стоим, как стояли —

только не отводим глаз
от лодки на причале —

а впереди такой пустырь,
что не видно Бога,
машущего синим платком
с синего отлога.

* * *

Клетки прорваны
             а в Капернауме тленье
только окна горят
             не сгорят никогда
и шалят сквозняки
             в разноцветных поленьях

Входит чуткий февраль
             по щелям суета

Чайник в копоти
             а в Капернауме жарко
книжный образ
             кочует по влажным рукам

Красота по щелям
             у апостола Марка

это прорваны клетки
             во благо врагам

Вот евангельский смерч
             рассыпаются печи
а со мной разговаривают печники

В Капернауме всякие Марковы речи
рассыпаются
      прахом бумажной реки

Клетки прорваны в школьных тетрадках

             Так рано
загораются окна
             но не догорят
и бумага не стерпит
             бича Иоанна

Книжный образ февраль
             ввергнут в чуткий обряд

Это устный обряд
             Капернаум без света
образов красота
             суета сквозняков
Чайник в копоти
             но первозданное лето
разговаривает из расщелин веков

Silentium

Воды запада в облака плывут,
испаряются — и мгновенный зуд
до дна пронзает их шелк.

Кто же ты, скворец неразгаданный?
Как глубоко вошел
голос и клинок, тенор и вопрос?

Кто ты,
творец стрекоз,
сосульчатых на морозе?

Это слезы летали в тумане
и примерзли цветками.

Вот получился камень,
вот завиваются ткани,
обворачивают лицо.

Воды запада через кольцо —
не обруча, а трамвая —
в облака плывут,
по дороге перемывая
запасной маршрут.

Кто же ты при встрече?
сотворишь скворечник —
в нем тебя и запрут.

* * *

В случайной ямочке запаха,
                         где яблоня и сирень
равны любви и торжественно смешаны,
город — соцветие;

он же — пельмень,
когда глядит на него мясник
и бормочет: «Съешь его,
Господи,
конину и соль,
чертиков и свиней,
воющих рядом с речкой...»

Лестница и яма — моя;

рыбки, может быть, красноперые,
пробуют ножками ходить,
рюмочками пить...

Лесенка за Волгу ведет,
яблоня и каштан цветет —
или цветут:
число растет, —

только я считаю,
что городок наш — рыбья стая,
и на дно плывет.