Москва Мурманск Калининград Санкт-Петербург Смоленск Тверь Вологда Ярославль Иваново Курск Рязань Воронеж Нижний Новгород Тамбов Казань Тольятти Пермь Ростов-на-Дону Саратов Нижний Тагил Краснодар Самара Екатеринбург Челябинск Томск Новосибирск Красноярск Новокузнецк Иркутск Владивосток Анадырь Все страны Города России
Новая карта русской литературы
Антологии
TOP 10
Стихи
Стихи
Стихи
Сокращенный вариант романа Л.Толстого «Война и мир»
Стихи
Стихи
Стихи
Стихи
Визуальные тексты
Стихи


Инициативы
Антологии
Журналы
Газеты
Премии
Русофония
Фестивали

Литературные проекты

Нестоличная литература

Поэзия и проза регионов России напечатать
  предыдущий автор  .  к содержанию  .  следующий автор  
Сергей Самойленко

Падение листьев

Падение листьев до уровня курса рубля
в пандан выпаденью в осадок надежды и славы.
Леса в неглиже переплюнут наряд короля,
убравшего руки с руля дребезжащей державы.

И ты, коли гол как сокол, вправду кум королю,
с размахом ударив лицом в глинозем бездорожья.
Период распада времен и пора улюлю
над полем с полегшей вповалку заржавленной рожью.

Без компаса за море держат пернатые курс,
где вечная зелень не нашим чета палестинам,
рассыпавшись по небу ниткой разорванных бус,
не то треугольником сизым гусиного клина.

Знак «больше», нацеленный прочь от сожженных застрех,
скворечен порушенных и разоренных гнездовий.
А нам и загнуться в родимых болотах не грех,
раз насмерть увяз коготок в непролазной любови.

Но Муза, продажная тварь, заголившая срам,
другим пифагорам нагой треугольник свой кажет,
торгуя подержанной лирой дает, да не нам,
так клином сошелся ли свет меж раздвинутых ляжек?

Залить бы глаза ледяною слезою стыда,
век осень не видеть, горящую шапкой на воре,
стриптиза берез, им, блядям, всё как с гуся вода,
маячат в чем мать родила на любом косогоре.

Вот Родина наша, гниющая не с головы,
из лона смердя тухлой воблой и старческой спермой.
Ужо нахлебаться нам трупного яда листвы,
пока вдругорядь не нагрянет мороз сорок первый.

Коль скоро вагиной беззубою шамкает век,
гусям ли спасать семихолмие Третьего Рима?
Одно лишь и греет, что загодя выпавший снег.
Достало б тепла за душой перемочь эту зиму.

1984

Весь год стоит зима, спит, как убитый, город.
Сочится слабый свет в слепые окна сот.
Куражится мороз, стреноживая голос,
створаживая кровь, как сжиженный азот.

Я в этом январе застрял, как в горле кашель.
Куда ни кинь — замок, куда ни плюнь — запор.
Из ледяной крупы несваренная каша
пристыла к языку, как воровской топор.

Я втравлен в этот год, как волк в собачью свору.
Я в этот город вбит, как кляп в раскрытый рот.
Бросается на грудь и рвет зубами ворот
сорвавшийся с цепи глухой снеговорот.

Мне этот год не мил, мне этот город страшен.
Не колобродит кровь, не ворожит словарь.
Измором взят зимой, морозу сдан под стражу —
в посмертную любовь, в пожизненный январь.

Как электрод в стекло, я вплавлен в этот холод.
Как стрекоза в янтарь, вживлен в хрустальный мед.
Пока стоит зима, я буду вечно молод.
Пока не тает лед, я буду вечно мертв.

* * *

Это что за дурак, в рыбьим мехом подбитом пальто,
да и то нараспашку, в горящие окна лото
ближней многоэтажки, в кармане зажав две копейки,
смотрит не отрываясь? Он скоро примерзнет к скамейке,
засыпаемый снегом, просеянным сквозь решето.

Он, пожалуй, под мухой. Он, спорим, кого-нибудь ждет.
Через двор поспешает с работы семейный народ.
Ребятня строит снежную крепость, катается с горки.
Он, стараясь представить, чем пахнут арбузные корки,
хоровод белых мух запускает в разинутый рот.

Позвонить или как? Зажимая монетку в кулак,
он почти что решился. За шторой в окне — полумрак.
Отрясаемый с ветки синицей, от холода синей,
на орла ли, на решку за шиворот падает иней.
Он докурит и встанет. Ну, на фиг! Он круглый дурак.

Докурил и встает. Во дает. Телефон-автомат
в трех шагах, вон за тем детским садом. В саду — детский мат.
Как обычно, торосы мочи в телефонной кабине.
Он бросает монету, и пальцем, от холода синим,
набирает шесть цифр. Дозвонился, но оба молчат.

Из «Зимних сказок»

Зимняя ночь на краю Ойкумены в глухом
Богом забытом медвежьем за каждым углом
справа налево арабская вязь снегопада
только и света при музыке у камелька
к чаю Чайковский внакладку четыре куска
слишком лукава слащавая речь азиата

Сказочки Шахерезады язык без костей
ночь напролет что не ждали незваных гостей
сядешь с малиной на нарах вести тары-бары
сахар дефис рафинад не наколешь хохла
ухо на шухере сладкое слово халва
тьмутаракань за монголами сразу татары

У самовара фильтруя славянский базар
до Магадана в телячьих вагонах Макар
кожа да кости гоняет этапы галопом
вплоть до упора по тракту пардон не Арбат
в контурной карте Малевича черный квадрат
каменный уголь валютный оплот рудокопа

Через кулак и Медведиц считай в телескоп
с чепью на шее из ямы ну как протопоп
твердь ли в алмазах видать никогда Аввакуме
сделай за веру козу-дерезу и ужо
кто двоеперстием в небо а кто пальцем в жо
в трещину мира промежду рахат и лукума

Думая думу стучит по железу чугун
не подкачай бы Колчак не в почете Кучум
чуть за Урал никакая Европа в натуре
чем Чаадаев не шутит сойдешь тут с ума
опыт утопии лесоповал Колыма
то бишь глубокая рифма в угоду цензуре

Выколи глаз евразийская ночка темна
как Достоевский роман только шиворот на-
выворот Гоголь на моголь шинель наизнанку
выйдя из коей тотчас попадаешь в ощип
в лапы Морозова слова из песни ямщик
выкинешь чижика пил да гулял не Фонтанка

Мором ли язву надуло в Петрово окно
после потопа хоть в прорубь а там все одно
камнем на дно Атлантида но выплывет Китеж
Русь прирастет языком к топору Ломонос
вся поцелуй меня в зад на морозе взасос
это и есть наша жизнь в переводе на идиш

Не протопить мертвый дом ледяную избу
в круге последнем не то что в хрустальном гробу
руки согреть чем за пазухой в месте причинном
в космосе стужа летает топор по дрова
но и из черной квадратной дыры Рождества
светит звезда отвечая запечным лучинам

Пять вариаций


1

В надежде тщетной славы и добра
не ты ли суп варил из топора,
листом лавровым заправляя густо,
и не столетье с лишним, а вчера
к подножью кулинарного искусства
сложил венок, кивая на Петра,
под крики обезглавленной капусты,
которую крошили повара.


2

Густеет ночь над башнями Кремля,
меж люлькою и гробом спит столица
в хрустальных башмачках, почти с нуля,
не по ноге, зато из заграницы,
сжимая чуть живого журавля
в не с той руки ежовой рукавице,
не сняв противогаза. Сладко ль спится,
вдохнув прогорклый запах миндаля?


3

Где тонко, там и рвется связь времен, —
говаривала очередь за хлебом.
Закрой, Господь, страну на капремонт,
а нас отправь этапом в штат Вермонт,
куда угодно, хоть в Аддис-Абебу.
До дыр в озоне прохудилось небо,
а кто виной? — евреи, газ фреон,
отвратный вермут, ветреная Геба.


4

Век вывихнут, но я не костоправ,
я сам до отвращенья слаб в суставах
коленных, и защиту птичьих прав
оставлю — пусть их — мальчикам в забаву,
мечтающим про подвиги, про славу,
про все, чему, спокоен как удав,
я предпочту тенистую дубраву,
в которой обретается жираф.


5

Уже написан, вероятно, Вертер,
раз Муза крови набирает в рот.
Бьет время из разорванных аорт,
приходит смерть, как письмецо в конверте.
На белом свете, как и прежде, ветер,
навыворот, не так, наоборот.
И вправду в гуле рушащейся тверди
есть музыка. Она нас и убьет.

Из цикла «Очарованный остров»

Солнце, напившись крови, заходит в кулису мыса.
Как языком коровьим, берег волной облизан.
С ушками на макушке остров плывет в тумане
как в молоке лягушка или как мышь в сметане.

Веслами лодка плещет. Пророчествует кукушка,
придушенно и зловеще, будто из-под подушки.
Чайка кудахчет глухо, вымокшая до нитки.
По лабиринту слуха тихо ползет улитка.

Меж молоточком плача и наковальней смеха
в больших сапогах рыбачьих слоняется нимфа Эхо.
Бредет пограничник с овчаркой, преследуя ножку Буша.
Волна, как руно, курчава, с разбегу бодает сушу.

Рожки вперед, улитка прет на рожон вулкана.
В оглохших ушах Улисса беруши не то бананы.
На маяке сирена ревет круглый год белугой.
Одна кружевная пена — одежда моей подруги.

Водоросли и мрежи, ажурная паутина.
На вымершее побережье накатывается путина.
Белые пятна тела — три острова, два вулкана.
Плыви, моя каравелла — Колумба ли, Магеллана!

Веснушки на нежной коже смешались с песком и солью.
Россия лежит в изножье, Япония — в изголовье.
На небе — телец и дева, а на море — рыба с раком.
Рыбак выбирает невод. Моряк поднимает якорь.

Из цикла «Дембельский альбом»


Чита. Зима 1981

ко мне то кельманда то комцумир
найти курить стоять казбек памир
помыть полы сортир отбой под утро

во сне прекрасный новый мирумир
семейный мойдодыр вороний сыр
добро бы групповая камасутра

чуть закемарь в натуре е-мое
вот рота в рот компот подъем в ружье
то двадцать пять км гусиным шагом
в противогазе то опять побег
куда бежать до неба снег да снег
как до парижа на карачках раком

зэк жопу в горсть бежи мужик бежи
очко жим-жим а путь далек лежит
как из откуда ни возьмись на лыжах
команда фас и пуля туз-отказ
во лбу дыра анфас ну глаз-алмаз
чуть закемарь и сразу едет крыша

накройся простыней с клеймом МО
ко мне отставить-долго к бою чмо
во сне то унитаз то таз пельменей
то дыр бул щил то ёкэлэмэнэ
то эдуард мане то клод моне
кто именно от фонаря до фени

кому и акмеизм АКМС
чем дальше в лес тем дровосеков пресс
таким макаром выйдет редкий гребень
вонзив в погоны вензеля ВВ
ушанка набекрень на голове
два года как с куста не ждали репин

чуть закемарь в натуре и ага
закон тайга кругом по грудь снега
чем крепче спишь тем дембель неизбежней
во сне то комцумир то кельманда
но над казармой вешняя звезда
и на рывок идет в побег подснежник


Краснокаменск. Осень 1982

Чем чернее чифир, тем хрустальней скупая слеза
на щеке часового, обветренной, будто кирза.
Часовому не спится,
он таращит глаза в небеса, где на всех парусах,
взяв пример с новобранцев СА,
дезертируют птицы,
исчезая из глаз с исключительной дерзостью за
охраняемой пуще зеницы китайской границей.
Красно солнце заходит за сопку — и снова с туза.

Над периметром зоны
караульная вышка подобна не то чтоб гнезду,
а, скорее, скворечне, вскарабкавшейся по шесту.
Слышен голос Кобзона.
Часовой на посту голубую лелеет мечту
попрощаться с родным ИТУ на воздушном мосту,
вслед пернатой колонны
воспарив на конвойных погонах,
с чемоданом в руках и оливковой ветвью во рту.

Часовой, не читавший ни «Архипелаг», ни «Живаго»,
озирает округу в кулак.
Заходящее солнце, пунцовей вареного рака,
смотрит в окна барака, где жарится кошка/собака
и кипит чифирбак.
До Китая, однако, верст двадцать без всякого гака.
Сердце бьется тик-так.
На плацу «запевай», «вышеногу», «ать-два», «ширешаг».
Льется благоухание «Шипра» и «Красного мака»,
и сгущается мрак.

Только первых пять лет тяжело —
как фреза, с жутким визгом вращается в черепе фраза.
И вгрызается в мозг, как не врезалось в память число
Авогадро для слезоточивого газа.
Ибо это число озорно, беспредельно, обло,
и его не зазорно (исправить на «не западло»)
не запомнить зубриле, не то что тебе, лоботрясу.
Как и все остальное фуфло,
вроде неба в алмазах.

Бритый-стриженый наголо (но: с головой наголо)
в честь ста дней до приказа,
часовой трет пилоткой затылок и чешет чело.
Что задумался, четырехглазый?
Трех — в одно не разбитое минус четыре стекло
кособоких очков он глядит, разевая гребло,
на планеты, кометы, гало, разведспутники НАСА,
на Пегаса, Стрельца, Волопаса,
сонмы ангелов и НЛО.
Из плеча с автоматом на раз отрастает крыло.
Ум заходит за разум.

Чем чернее чифир, тем сильнее мозги набекрень.
Каждый день на ремень,
степь да степь, возведенная в степень.
Без пяти минут дембель, мигренью наполненный всклень,
смотрит через прицел: что шевелится, то и мишень,
на земле ли, на небе ль.
Это чья телепается тень? Ах ты, слепень/слепень,
обезьяна в очках, бычий цепень.
Кровь дубасит в висок, как кресало в кремень,
как кистень.
И под теменем — темень.

Часовой, передернув затвор, вслух считает до ста.
Куст боится вороны, ворона боится куста.
Застрелиться — жаль тратить патрона.
Не нарушить Устав ли — пойти, дать сержанту дрозда?
Караульная вышка торчит как верста.
Воздух пахнет лимоном.
И разит из солдатского рта
луком, одеколоном.

Розовеет восток. Часовой размыкает уста.
(Только первых пять лет тяжело. Он устал, он устал.)
После окрика «Стой, кто идет?» — степь безвидна, пуста.
После выстрела вверх с небосклона
что-то падает. Может, звезда,
ангел или ворона.

 

Кемерово. 30 декабря 1982

Здравствуй, моя желторотая молодость!
Вот мы и встретились через два года.
С зимнего неба ударила молния,
кровь насыщая озоном свободы.
Я возвратился твоими молитвами,
роза, упавшая в лапу Азора.
Север мой серый, восток мой малиновый,
спирт муравьиный и закись азота!

Веером пальцы, позорная музыка!
Спой мне, сыграй, расконвойная Муза!
Вдвое печали и вчетверо мудрости,
вшестеро больше сердечной обузы.
Слух засорен, и язык мой замусорен.
Спой мне по-русски, без мата и фени!
Пахнет мороз, будто корка арбузная,
утро лилово, а вечер сиренев.

Встреть на перроне, окликни по имени,
заполночь прочь увези от вокзала
в синематограф непуганой химии,
в лунный пейзаж горнорудных развалов.
Дай мне напиться, вода приворотная!
Дай мне вздохнуть, стоеросовый воздух!
Смесь кислородная, снадобье рвотное,
снег фиолетовый, синие звезды.

Был уговор не опаздывать к празднику,
шутка ли — сутки до Нового года.
Слышу взаправду я или мне блазнится
вкус валерианы и жжение йода?
Вольно! Расслабь заскорузлые мускулы.
Шапку долой. Обними идиота.
Пахнет мускатным орехом и уксусом,
хвоей, гвоздикой. Свобода. Свобода.

Вздрогнем, моя безголосая! Нолито.
Чокнемся, выпьем, закусим лимоном.
Ртуть и свинец превращаются в золото,
падают с плеч галуны и погоны.
Бьется хрусталь и срастается сызнова.
Свет преломляет волшебная призма.
Пой и играй, моя музыка сизая,
в горе и в радости, ныне и присно.


  предыдущий автор  .  к содержанию  .  следующий автор  

Об антологии

Все знают, что Россия не состоит только из Москвы и Петербурга и что русская культура создается не в одних столицах. Но откройте любой общероссийский (а значит — столичный) литературный журнал — и увидите, что российская провинция представлена в нем, что называется, «по остаточному принципу». Эта книга — первая попытка систематически представить литературу (поэзию, короткую прозу, визуальную поэзию) российских регионов — и не мертвую, какою полнятся местные Союзы писателей, а живую, питающуюся от корней Серебряного века и великой русской неподцензурной литературы 1950-80-х, ведущую живой диалог с Москвой и Петербургом, с другими национальными литературами со всего мира. Словом — литературу нестоличную, но отнюдь не провинциальную.

В книгу вошли тексты 163 авторов из 50 городов, от Калининграда до Владивостока. Для любителей современной литературы она станет небезынтересным чтением, а для специалистов — благодатным материалом для раздумий: отчего так неравномерно развивается культура регионов России, что позволяет одному городу занять ощутимое место на литературной карте страны, тогда как соседний не попадает на эту карту вовсе, как формируются местные литературные школы и отчего они есть не везде, где много интересных авторов...

Рассылка новостей

Картотека
Медиатека
Фоторепортажи
Досье
Блоги
 
  © 2007—2022 Новая карта русской литературы

При любом использовании материалов сайта гиперссылка на www.litkarta.ru обязательна.
Все права на информацию, находящуюся на сайте, охраняются в соответствии с законодательством РФ.

Яндекс цитирования


Наш адрес: info@litkarta.ru
Сопровождение — NOC Service