|
В воде черти, в земле черви, в Крыму татаре, в Москве бояре,
в лесу сучок, в городе крючок: лезь к мужику в пузо: там оконце
вставишь да и зимовать себе станешь. В.Даль. Пословицы русского народа, т.1. От станции Нет в направлении станции Да вышел велосипедист, неся на плечах свою несравненную машину. Рядом с велосипедистом шел человек с секундомером в руке, шел и мерил секунды. Наверное, это был секундист, да-да, или часист, нет-нет, скорее суткист, а по совместительству за 40 рэ еще и годист (теперь за 70 минимум).
Раз-два-три, раз-два-три, прошли они некоторое время. Секундомерщик смотрит на свой секундомер и видит, что он остановился.
— Стой! — кричит он велосипедисту, — стой, у меня секундомер остановился, надо стой! — И, чтобы велосипедист не убежал, откручивает одно колесо (переднее) у велосипеда. А велосипедист не останавливается.
— Ну и ладно, — уже спокойно говорит секундер, — пошли, с колесом можно. — И они идут, клубя дорожную пыль ногами.
Раз-два-три, раз-два-три! — и секундист вдруг замечает, что колесо в его руках уже не круглое, а квадратное. Не колесо вовсе, а квадрато.
— Стой! — кричит часист, — стой, сукин сын, не видишь, что ли?! — и, чтобы велосипедист не убежал, отвинчивает у велосипеда руль и несет его под мышкой, как бы чего.
Велосипедист, однако, идет дальше, но и часист, приобретя руль, успокаивается и идет тоже дальше, и они вместе идут дальше.
Дальше. Велосипед, дист, секундомер, часист, и под мышкой и в руке.
Раз-два-три... Часист уже настороже, уже оглядывается:
— Ну? Ну?! Ну?!! — звякает рулем о квадрато, но ничего не происходит.
Подходят они к некоему пункту. Домик, окошко, усы.
— Эй! — спрашивает часист у усов. — Это Да? Пункт Да?
Усы отставляют чашку с чаем.
— Это пункт Но, — отставляют чашку с чаем усы.
Пока велосипедист отдыхает на скамейке, часист тайно меняет стоячий секундомер на идучий и прячет в карман, ухмыляясь: Но! Но!...
Велосипедист отдыхает.
Наконец снова в пути.
Раз-два-три, ти-ти-ти. Суткист смотрит в секундомер — ай-яй-яй, мы уже опаздываем! надо прибавить, — смотрит на велосипедиста, смотрит — а того как такового нету. Вместо него как таковые идут и опаздывают усы, несут чашку чая на длинной одной руке, а стоячий секундомер в другой руке, толстой и короткой. Длинная длиннится, короткая коротится.
Вот те раз!
— Вот те два... где?! — хочет закричать суткист, но не кричит, так как усы последовательно и логично достигают железнодорожного перехода.
Фу...
Раз переход, то надобно переходить, оглядев головой направо и налево, а потом отдохнуть. Направо пусто, налево свободно, рельсы иссизо блестят, как дулы орудий, товарищ полковник, как дулы орудий.
— Подожди... Это же станция, на ней положено железнодорожно станцевать!
— Вот те три... — говорят усы, присаживаясь на вороненую сталь и прихлебывая, и секундомер в чашке растворяется как сахар.
Годист глядит на чашку. Ужас, ужас поднимается в годисте, словно вода в подвале, проникая в поры, сосуды, артерии годиста, и наполняет его, словно бы надувной тещин плоский нос. Вот такой. Плоский рельеф годиста наполняется носом, глазами и остальным телом. Страх — преотличнейший скульптор, товарищ другой полковник.
— Подожди! Да подожди! — кричит обратно годист, хватаясь за подбородок своего лица. — Ведь это же я! Я!
Кроме разве что звука «я», я издаю этим криком слабый ветерок, затухающий постепенно, планомерно, так что это уже и не ветерок вовсе, а так, шорох воздуха, движение пыли по дороге.
— Вот те три! — повторяет тоном судьи чашечка в руках усов. — Где ж ты оставил свой велосипед? Кого ты измерял часами? Отвечай!
Я судорожно разеваю рот, бросаю квадрат колеса, пыль поднимается с дороги, никуда не убежать. Осталось на самом дне! — пронзает меня мысль, пронзает наспех и насквозь, навылет и наверняка. Чай плескался на самом дне и равен был глотку, весь чай = одному глотку, мой чай — его глотку...
Чашка в руках усов сжалась, втиснулась в открытый усатый рот, словно паровоз в тоннель. Железнодорожный рельс задрожал. Усы потянулись, допив, задрожали тоже, загрохотали, сначала — издалека, потом — нарастая — раззз, дваззз, блиижжжеееее, тррииииззз, тытытутуууууу! — налетел поезд — стой, стой, он еще не налетел, сто... Но вот он уже налетел — нет, еще нет, стой... — нет, всё, налетел, загрохотал нестерпимо и жутко, и я загрохотал вместе с ним, и поезд все мчался, ухватив мимоходом мои часы и растягивая до рези до невозможной мои с часами отношения, — пока они, как резинка, не лопнули, хлестнув по лицу мягко и стыдно, будто трусами... Время медленно отодвинулось, пространство плавно ушло в сторону, а я остался стоять между ними.
Издалека, из самого-самого далека — мы ведь его там оставили! — глядел в мою сторону велосипедист. Окошко станции Но обрамляло его спортивную голову; тельного цвета скамейка прислоняла к себе несравненную колесную машину, и малые колебания воздуха засыпали пылью следы. Пылью, похожей на великое множество точек, поставленных в конце обычных разговоров о смерти, — бесчисленных разговоров со смертью.
|
