* * *В окно — где утро цвета цинка — ты отвернешься, не спеша... Вдоль позвоночника — ложбинка. Словно вдоль финского ножа. * * *
Цепную жизнь пройдя наполовину, пёс перегрыз, как пуповину, цепь. Он понял цель. И окунулся в степь, влача себя по сумраку равнины... C тех пор ты спишь тревожнее и реже. С тех пор тоска под ложечкой сосёт: всё слышишь в темноте железный скрежет — твой пёс, как пуповину, цепь грызёт. * * *
Заблудишься в ясном небесном лесу. И пристальной женщины имя забудешь. Но будешь для неба соринкой в глазу. И больше никем ты для неба не будешь. Набрякнешь грозой на краю тишины... Помянут, как звали... И счастливы будут под пристальным небом просторной страны, где кроме тебя никого не забудут. * * *
У этого лета какой-то в мозгу перекос — как бритвы отточены крылья июльских стрекоз. Запомнил твое, обращенное к небу, лицо — стрекозы мелькнули у горла — и дело с концом. Разумнее в книги уткнуться, полоть огород и, под ноги глядя, в эпохе нащупывать брод. Но линии левой ладони замкнулись в кольцо. Запомни меня — я к тебе запрокинул лицо. * * *
Мы напуганы страшными снами. Чьи-то чада напуганы нами. Но такою жестокою явью нас никто до сих пор не пугал. Говорят: «Собирайтесь, ребята». Говорят: «Оправданий не надо. Нам плевать, что вы не виноваты. Мы тут все, — говорят, — ни при чем». * * *
Ущербный месяц осветил, смакуя колорит, как средь России крокодил в канаве сточной спит. А может, это человек — не разглядеть лица. Ущербный свет. Ущербный век. Ущербные сердца. * * *
Открыли ставни. Вот и жизнь прошла. Прошли дожди. В лесу вспухают грузди. Как серафим, пропивший два крыла, кружит над полем гулкий «кукурузник». День будет жарким. Будут пчелы ныть. И те, кто был любимыми оставлен, поймут, что ничего не изменить. И свет зажгут. И вновь закроют ставни. * * *
Бог умер. ...а вход в цветущую сирень чернел готической калиткой. Как будто выключить утюг забыл Создатель, умирая...
|