* * *Я лысею, Россия, лысею. Колокольцы зовут на Валдай. Дай здоровья отцу Моисею, Кларе Шмаевне, матери, дай. Дай в жидовскую морду Кавказа, дай по темени, чтобы темно было тем, кто не славил ни разу золотое от пота гумно. Чтоб как арфы они зазвучали, чтоб соседа приветил сосед. Дай, Россия, любви и печали — у кого и понятия нет. Всем воронам, собакам и кошкам, тараканам и нетопырям, сельдереям, укропам, морошкам, фрезеровщикам и слесарям. А не то я (сказать не при детях) выпью калия, жизнь загублю, словно выключу свет на планете, телевизоры все отрублю. (Пустота, не взмахнуть после драки кулаками на склоне речном.) И останешься точкой во мраке, белой точкой во мраке ночном... * * *
Бессмертная душа мерцает, как медуза Весь пригород — сплошной ударный домострой Лирический герой Советского Союза не юноша уже, но все еще герой Он пьет по пустякам, он тварью льнет дрожащей к ближайшему чулку и вкрадчивым губам, он черные глаза, как хищный зверь, таращит и припадает в снах к отеческим гробам Синдром, постмодернизм, стрептодермия, дура, осенний лист дрожит, как мелкая купюра, осенняя пора не слаще топора Но детство — это Рим, любовь и физкультура, и садомазохизм с гитарой у костра Жизнь слишком хороша — всех красок светофора, всех страхов и страстей домашнего террора, дефектов речевых, намеков и молвы — бессмертная душа, чугунная Аврора, не вынесет в слезах, не воплотит, увы Поэма с конца
Требник, дриблинг, дебет, сальдо, Царь лесной из Бухенвальда, ноу-хау от Дахау Задыхаюсь, отдыхаю Что на свете слаще срама? Ты рукою мне махала так отчаянно, как мама Ты, как будто улетала из Восточного квартала от султана, от нахала Радж Капура, Тадж-Махала Толстый кризис многолетний на окне расцвел последний день грядущего обвала «Жигулей» лихой наездник, медных ссадин всадник бедный — я вишу над общей бездной, над судьбой своей утробной, словно с писаною торбой, словно с девочкою скорбной Александер-платц в Берлине, Александер-плач-Сергеич в Эритрее, в апогее Где вы, легкие в зарине? Где нелегкая вас носит? Только посылать за смертью «Я одна такая?» — спросит. В квадратуре, в круговерти ты одна такая, впрочем, я других уже не очень помню, слышу, осязаю, в твоем теле прозреваю, соблазняясь на узоры, попадая на рессоры Жизнь темна и герметична и несносно патетична, как в постели после ссоры После Библии и Торы После венского сексота и Освенцима на фото * * *
Турбулентная пауза входа, стекловата в суставах окна Дирижерская палочка Коха в этой музыке растворена Медсестра моя жизнь, и в разливе Жигулевское пиво дрожит Хорошо постоять на обрыве мышц и нервов, аорт и орбит Но неймется педанту главрежу, и Марию ведут на аборт, и сограждане режут и режут правду-матку, как праздничный торт. * * *
Только песня грустная, как сон, про меньшинства трогает до слез: Катится, катится голубых вагон под откос. Ах, мальчишечка рябая, хоть роди, а хоть убей, голубая, голубая, не бывает голубей чистоплотных. Мать святая, Пересвет мой Челубей, Кочубей... * * *
Угол медвежий и колокол бычий, жертва фигуры — чудесный обычай, шахматный пряник, заплаканный взгляд. Ночь, Рождество, отсыревшие спички, а в коридорах свистят электрички, звезды взрываются, пробки летят. Будь осторожен и обезоружен, Ноев ковчег протекает снаружи. Будь осторожен... ну как же не быть, если по-прежнему весело жить я остаюсь в темноте монотонной, в обетованной, в железобетонной, где на Пьеро так похожа свеча, на куклуксклановца и на врача. Выдохнешь — и навсегда прекратится чередование лиц, вереница масок, тревожная масса свечи, сумрак стреножен, довольно, молчи... Страсть простирается дальше пространства, смерть притворяется музыкой Брамса, женщина целится в область плеча, над Вифлеемом погасла свеча. Завтра опять снегопад и опала, бедная родина Сарданапала, плавает облако в кружке пивной, напоминая о жизни иной. * * *
имена забывал и как даун влюблялся уходил исчезал и назад возвращался ничего не скрывал но все время скрывался никого не прощал но просил постоянства и не мог умереть потому что боялся замкнутого пространства * * *
Ходьба суть мастурбация, — какой цинизм есть в этой реплике, — согласен, что есть, но нет циничней под рукой, а облик, облик женщины прекрасен, прекраснодушен, душен без прикрас, когда она в объятиях вас душит, когда? — вопрос; уже зовут на ужин, а он в тюрьме бывает только раз, а он в тюрьме, а я брожу на воле — доволен всем и всеми недоволен, во истину, во славу все слова, слова, слова... две трети каравая, упущена возможность голевая, предтеча Иоанн — вот голова, вот — голова, а вот на смутных сводах: Спас по воде, спасатели на водах, охранники на выходах и входах, чтоб не уснуть, я буду говорить об облике, о зяблике, озябли и я и ты, отдельно и в ансамбле, и чем укрыться, если нечем крыть... Разврата нет, распущено вязанье, век вывернут, как плоть для обрезанья, огромный снег плывет, как винни-пух. Пыль на глазах и пепел под глазами, и летописец глух. * * *
Поминки по зиме... по старому матрацу, по сломанной ноге, по Соломону Кацу, по тертым калачам и палачам невинным, по масленым блинам и заграничным винам, по девочке святой, по улице соседней, по солу на дуде, по Салману Рушди... Поминки по зиме, когда идут в последней декаде февраля беззвучные дожди. Никто не умирал, поскольку не рождался, мы жили здесь всегда, дай покормлю с руки за то, что много лгал и мало улыбался, и ночью целовал в закрытые зрачки. Никто не умирал, прострелянные крести — вновь козырная масть, все сроки в полутьме, никто не умирал, мы остаемся вместе прощаться и грустить... Поминки по зиме... * * *
франц кафка процесс пошел * * *
за вашу и нашу мать
|