Навигация... После работы вздремнуть в замороженном гуле (не мычи, янычар, а купи себе танкер законный)... В зимних лучах — бриллианты, зашитые в стуле! Рвать и метать пух и перья, терзать заоконный Зальцбург!...И там зимовать окровавленной мордой — старый пейзаж волоконный с вином и беседкой, с голой соседкой, чей зад предугаданно твёрдый... Сидит жук на ресницах тяжёлою бронзовой клеткой — а ты спишь в сапогах, с непрожёванной школьной отметкой, у зелёного моря, прикрывшись сиреневой веткой (не мычи, янычар, умоляя о мизерикордии), — Рип ван Винкль, Муссолини, какая-то сука седая... Совершенно глухой от собачьих и бычьих рыданий — отпустите! возьмите! — проснувшийся в доме страданий, НИЧЕГО НЕ ИМЕЙ — весь в пыли, перекрещен лучами, с паутиной во рту... Ты зачат был весною в порту. Удали изо рта поскорей эту гадость дыханья! ... Глубоко так сидит купи танкер гони себя в ту неизвестную область где двинется главный механик «навигация на хуй намылился» скажет едва — и начнёт рисова рисова рисова рисова рисова Одеколон
1. ...Нельзя ли нам избегнуть как-нибудь? Забыть, задуть, затеять эскапады? С другой медузой слить головогрудь? Разведать Веды, впасть в Упанишады? Нельзя ли нам избегнуть? Омерзел вещей порядок, скотство беспорядка еще мерзей — а значит, флот созрел, его грызут медведка и зубатка, по лужам ветер бегает, пострел, качая флаги, зреет физзарядка — но за калиткой осень-коловратка... Палить из пушек я собаку съел. ...Запил одеколоном в темноте. Нельзя ли нам избегнуть провокаций? У нас с Тобой опять хартбрейк хотел. Ничья вина не хочет искупаться — подай ей Стикс, бессмертящий почти, и не сбивай овоиды оваций... Сплошная пятка жаждет обрести свободу слова! Мастер мастурбаций готов родить от первого столба! ...Не ешь собак — сенсация слаба. ...Давай тогда избегнем, как стрижи — со свистом воздух вырежем из рамы! Из Кришны с Маргарином в поле ржи! Из камасутры нашей пилорамы! Из 6удденброка милой Бробдингнегг! Из Хуренито Хулио — и хуже! ...Гляди, как Твой печальный печенег лудит лужайки из луженой лужи. 2. ...Поэт, провинциальный литератор, глядишь на крик в осеннее окно — вороны громко хают элеватор, из дырок всех роняющий зерно. А не пойти ли нам путем зерна? Прозябнуть насмерть — чтобы дохрена? Стать мумией в большой музейной саге (вид тела точно засранной бумаги), чтоб доктор — краевед и гиппократ — над гробом клялся в звучный аппарат? Лаокоон, возьми одеколон — не пей, а уничтожь свой трупный запах. К тебе сегодня в гости будет слон, и потный лев подержит в жестких лапах, и страус клюнет в голову любя, членисторукий подгребет тарантул... Избегни всех, изблюй всего себя — и подпиши медвежий меморандум! Рахат-лукум тебе, Медведь-гора! Заделай звуковой кинематограф! Заделай самый главная дыра! Урюк-Москва заделай свой автограф! Пора заделать ей тулуп-халва! Белибердяев — внук Девлет-Гирея! ...Вот от чего кружится голова и томагавкнет дух полуеврея, полуиндейца, полутатарвы, полусынка России-полудуры... НЕ БУДЕТ СЧАСТЬЯ, KОЛЬ НЕ СЖЕЧЬ МОСКВЫ. Нет полноты без этой процедуры. Подкрасться ночью — много в этом зву... В Москву! В Москву! Ракету мне, ракету! ...Вороны матерятся наяву, как Челубеи в пику Пересвету. Эпос
...Расскажи мне сказку шахерезадом, неизвестный друг Тохтамыш. Наш содом, говорят, был чудесным садом... Не молчи под тахтой, как мышь. Расскажи мне сказку про саксаулы, бешбармак тебе в чойбалсан. Раздави себя, как слезу о скулы, неизвестный друг небесам. Небеса прогнулись со снежным скрипом. Ты живешь в духовом шкафу — снегопад, гибрид сновидений с гриппом, как Ли Бо объяснял Ду Фу. И такая мразь от густого мраза заполняет дневник писца — как подбитый глаз, заплывает разум, намерзая на пол-лица. ...Было много нас на челне дремучем: я — гребец, я — весло и снасть, говорун дождя, грозобоец в тучах, над ветрами слепая власть. Как скрипели мы в коридорах ада, на ключи затворив сердца! ...Хищных ручек дверных за углом засада — вскрытый с визгом хребет гребца! А в глазок сияла, как лед, награда — чернодырый Конец Конца... Не осталось сил развести рацеи — в самы недра господь впедрил. Только бред о теле святой Цирцеи, только пасть окромя перил... Обуял нас ужас во время оно, тени мы по глухой стене... И никто, застрявший под Вавилоном, у костра говорит во сне. А метель с ухмылкою Прометея прячет искры в тулуп. Пуста поседелая площадь, где прометелил... Замочить бы, падлу, с винта. * * *
...Гай Светоний Транквилизатор Старший, легионы СМЕРШа гноя на марше, постарел, устал — наяву, в бреду ли. Позвенел в металл — и послал цидулю. О ту пору в Риме закрылись термы. Отскребались потеки засохшей спермы. Но цидулю вез не сюда, а дальше — тридцати трем женам любимый мальчик. А на самом деле заветной тропкой он спешил к Нерону походкой робкой. Император спал. Пахло винной пробкой... Но сказал, играючи нежной попкой: «Я ценю, Светоний, твою цидулю. Дорогого стоит мужская верность. Жаль одно — ты умер. Не то б раздули мы светильник страсти на всю поверхность. Я мечтал: приедешь, поставим пьесу. Буду петь я; ты — подражать Зевесу. Заведем Сатурналии, трахнем фурий. Говорить будем о литературе. Но увы, умирание слишком длинно. Мессалина вышла... Что Мессалина! Содрогаясь в крике на теле вскрытом, не соперник Зевсу небритый ритор. Только лишний знает наш ад маргинем. Чей-то жребий вынем, как свой покинем? Принесет мой раб твой язык бескостный... Христиане скажут, что день, мол, постный. Потому, любимый, их ждут мурены. Победила дружба под свист арены... Мне тоска, Светоний. Сижу забытый. ...Богу верить можно — пока он сытый. Виноградник, форум, стило, когорты — на столе луч солнца в сиянье мертвом. И трирема шумно растет на верфи... Ты устал, писатель. Ты хочешь смерти. Видишь зной и мрак у дверей в растворе? Лучезарен полдень. Мементо мори. Ничего не будет. Квириты квиты. Я просил богов — но гонцы убиты. Ты молчишь, Светоний. Ты, верно, запил. Человек, мой друг, — просмоленный факел. Что же ты, мой свет, немотой изранен? Хорошо горит даже христианин. Так и я, и Рим — обнажая чувства, мы умрем, пылая за честь искусства! Всё войдет, как в море, в свои увечья — кроме доблести и красноречья. Как базарный гул, пламенеет рана... Чья-то кровь во рту... Крик «убей тирана»... Твой подарок плачет у врат Аида — он не помнил строчку из Еврипида. Времена что гунны — грядут упрямо из центурий Мишеля де Нотр Дама. Христиане лижут кресты, тупея... Помнишь, брат, как ты убивал Помпея? Заполнял он в гневе собой равнину! Похвалялся — заставит нас жрать конину! ...Все убили всех, и довольно резво. Плащ на голову, и — ты его зарезал... Божий меч с небес мы встречаем грудью. Навсегда пойми — нам никто не судьи! И, когда войдет в Геркуланум Гекла — как Помпеи, скройся плащом из пепла». Угловой дом
...Не боюсь ни врага я, ни друга. Не боюсь ни оврага, ни бога. Не боюсь ни крика, ни грома — а боюсь углового дома. Угловой дом — ворованный. Угловой дом — запроданный. Угловой дом — с воронами, что скачут по ржавой крыше. Beтер лист железа дерет-звенит, и я говорю себе: «Ти-ше...» И никто не скажет, зачем я прячусь в темной комнате, где ходиков звон. Был на свадьбе чужой, крича и собачась, а потом пришел со своих похорон и увидел: над нами — одно лишь зарево. То горишь во сне, перебит багром, то петух орет — да уснули замертво. А в окне всегда — угловой дом... Проворачивается диванной пружиной скрипучий сустав мой — ску-ушный-скушный. Комаp, комар — кружи, ной, души мою душу в постели душной, лицо мое в зеркале в пене ужимок держи — ВОТ ОН!...Сдавлен диванной пружиной, хрипящий, он сдавлен диванной пружиной, блестящей, разящей — зудящий и лживый! Зарыться в подушки!...Мы всё еще живы? «Ты горишь во сне, но темно кругом, а на дне, на дне — там дом, дом, старый дом, пустой, давно заколочен, ужас ночи в нем, ужас ночи в нем, ужас ночи в нем, ужас ночи...» ...Медные стволы ресниц моих золотятся — если их нагреть. Я красив, как длинные сны змеи! Паутиной-тиной ты будешь впредь. Если он я ты, если мы не он, а в три разных зеркала говорим — гитарист-паук, шиворукий звон, заводи зуду, зазвеним-сгорим! Кровопийца-пийца, гнило нутро, он убийца-бийца — бросай в ведро! Каждый день блестящий на дне ведра я кружу, и в жизни дырым-дыра! Языками пламени — детьми пьяных отцов — тормошить пора угловых жильцов. Крюча пальцы, с дымным хвостом, подлец, сиганет пусть из окон угловой жилец! А я буду кричать, буду свистеть и швырять в огонь консервные банки, а уцелевшим прищемлю хвосты и зеленкой раскрашу, чтоб стали панки! ...Уронил сосну и баранки гну. Угловой дом — всем домам дом! Он сгорел и пошел — в ведре — ко дну! А там пес был — помнишь, выл с трудом? А где пес? Где пес? А он стал дым! А дым ушел в небо и воет там! А жилец сгорел — и стал молодым! ...Пойду у них служить к воротам.
|