КартаНа моей стене — голубой квадрат, загадочно заляпанный пятнами материков: неведомый мне художник перемешал краски, помахал кистью, а затем махнул рукой — Да будет так! Знающие люди говорят, что моя комната и все, что я вижу из ее окна — находится в этом квадрате. В пяти сантиметрах от Москвы, в тридцати от Магадана... И тогда я понимаю, почему я не бывал в Чикаго: мой шаг излишне широк — я шагаю даже за полюс, а, впрочем, грех жаловаться — я доволен: комнатный «Полюс» выкачивает лед свой из пластмассовой скважинки под сердцем Африки. Я рад, что спасаю ее банановые пальмы, таким образом, от замерзания. Манок весны
Веселый радист, поющий во мне, для меня Морзянку птиц, режущих перьями холод. Я знаю — это Хозяйка капризной погоды Спустила псов на тропу войны. Охота на птиц. Я в ней — охотник, манок, Я — жертва манка, Поющего чужой полет, во мне, для меня. Гамлет
Так жаждется оцепенения у будки. Псиной у моста, В грязь, в оттепель так хочется проснуться, Словно бы в тепле и не был от рождения, Что отдало меня тебе вовек, о будка! Наш спаситель Хоть и не хотел, но тянется душа тревогой волосатой К полосатой робе. Так нас утешь под Гомелью кобылой в ковыле, Откобелись от пуза до лодыжки, Спасенной мрачными водами Стикса взамен Ненужной головы. Спасибо. Хочется уснуть и видеть сны. И в полусне с собою полудохлым положить Отары девичьих сердец, что блеяньем своим Меня сведут подале и подоле, по воле Нужд их, наконец. И так, сползая в полутьме к низам, Хлебнуть, повеситься и видеть сны Цепочкой выскользающих событий, и не взвыть — лизнуть Доящую ладонь, и с сухарем в зубах под гнутый серп Луны Нырнуть, пусть рубит горяче́е. Уснуть... и видеть сны В дрожащем зеркале глазницы одинокой унитаза. Люби меня, растрепанная мать, Всей глубиной усталого погоста. Незабываемая встреча кота с ливерной колбасой
Печальный господин в белых перчатках, Уронив усы, уставился в ливер. Я бы сказал, что он — крепко задумавшись, Когда бы не явное наличие придатка В виде хвоста, чей презрительный выверт Исключает его из разумного мира. И белая перчатка перевернула ливер, Брезгливо звякнула грязною миской, До смерти напугав старого таракана, Решившего вдруг, что власть изменилась... Но в кухню шагнули разбитые шлепанцы, Голос сверху пропел: «Зарраза!», И руки ткнули печального господина Носом в столь отвратительный завтрак. Баллада
Рыжебородый чужеземец, приехавший издалека, Подарил тебе дивный гребень — Олень, горделиво склонивший рога Под водопад тяжелых кос моей богини. И под вечер, распродав товар, он зашел к тебе Посидеть, испить вина, рассказать о стране, Выпавшей из лап Большой Медведицы Аляпистым платком туземки-модницы На спину многогорбого верблюда, Под тяжестью который пал грядою гор. Много покружила над потерей Медведица Пока платок не придавила крепость, Брошенная сильной рукой народа, Журчащего железом в тигле низины. В крепости люди вымостили площадь По болоту из белого камня. И на ней каждый вечер поклоняются в храме Черной Собаке, умеющей включать звезды. И небо ссыпает драгоценную дань на золотое руно, Лежащее перед конурой Собаки, Умеющей хранить молчание, когда В городские ворота проходит Ночь. И тогда золотой рожок Охотника объявляет О начале игры, и прячущийся достает из тайника Божественные крылья из перьев и воска. А люди одевают доспехи, закрывают ворота, И разжигают костры... А утром в них догорают крылья. И смелые люди расходятся по домам, И пьют за победу над имевшим крылья. А побежденный на честно заработанный золотой Греется вином во славу Собаки, Не дающей загнуться под забором от голода. Так говорил чужеземец с бегающими глазами, не хмелеющий от вина. Полдень. Грязь. Ноябрь
Отставной бригадир промышляет разбоем, Сын его в дряхлой телеге обозной Чеканит ордена с шикарными усами Милого папаши, вышагивающего изгоем С бригадным глухим барабанщиком По большим дорогам истории. На обочинах скользко и полно усопших, А в горизонтах глупо и бессмысленно Ютятся золотые в карманах прохожих, Лениво напрашиваясь на выстрел. С лица мамаши, прикорнувшей на облучке, Разлетаются к югу косяками морщинки. «Да будь вы счастливы!» — кричит. При случае Грозит указательным крючком мужчинам, Коими всегда исполнена дорога. Пьющим пиво, помахивающим бутылкой «Будь... счастливы,» — свистит вежливо гаррота, «Будьте покойны,» — уточняет пуля. И с каждой потерей нас становится больше, И с каждым трупом понятнее вроде, Какой момент истории хлещет из глотки Юнца, распластанного в колее обоза. Так клинопись сапог на белом мраморе дороги Телеграфирует воронам паденье храма Хаммурапи На кучи прелые навоза. Пророки
12. Елисей же смотрел и воскликнул: отец мой, колесница Израиля и конница его! И не видел его более. И схватил он одежды свои, и разодрал их на две части. 13. И поднял милоcть Илии, упавшую с него, и пошел назад, и стал на берегу Иордана.
4-ая книга Царств И можно биться головой о стену, Можно разбить (голову или камень), И можно спуститься с горы и бросить Толпе пророчествующих: «Я убил Его. Нате! И вот я стою перед вами. Побейте меня камнями, Если есть закон и есть судьи». И вот я сижу на камне, На котором я убил Его, И пью воду, которую пил бы Он. И не знаю теперь, кто я? Ибо я родился, а Он — умер. И кто вправе судить новорожденного? Что ж, можно биться головой о стену, И можно разбить (голову или камень). И сказать пророкам: «Был Илия на горе. И забрал Господь Наш, Яхве, Илию к себе в золотую телегу. Говорил мне убогому, Бог Мой, Яхве — Иди к этому дерьму, наделенному языком, И будь ему посохом на пути ко Мне». И кто мне скажет: «Ты убил Его?» Никто... И, значит, можно биться головой о стену.
|